Тургенев Иван

писатель Иван Тургенев (1818-1883) родился в Орле. Мать ‒ В. Лутовинова; отец ‒ С. Тургенев, офицер, участник Отечественной войны 1812. Детские годы Т. провел в имении матери ‒ село Спасское-Лутовиново Орловской губернии, где культура «дворянского гнезда» разительно контрастировала с крепостническим произволом. В 1833 поступил в Московский университет, через год перешел в Петербургский университет на словесное отделение философского факультета (окончил кандидатом в 1837). Первое дошедшее до нас произведение Т. ‒ драматическая поэма «Стено» (написана в 1834, опубликована 1913), посвящена герою демонического склада. К середине 30-х  относятся ранние стихотворные опыты Т. Первое увидевшее свет произведение ‒ рецензия на книгу А. Н. Муравьева «Путешествие по святым местам русским» (1836), в 1838 в журнале «Современник» были опубликованы первые стихи Т. «Вечер» и «К Венере Медицейской». В 1838‒40 (с перерывами) Т. продолжал образование за границей. В Берлинском университете он занимался философией, древними языками, историей. В Берлине, затем в Риме сблизился с Н. В. Станкевичем и М. А. Бакуниным. В 1842 Т. выдержал в Петербургском университете экзамен на степень магистра философии. В 1842 совершил еще одну поездку в Германию. По возвращении служил в министерстве внутренних дел чиновником особых поручений (1842‒44). В 1843 Т. познакомился с французской певицей П. Виардо. Дружеские отношения с ней и ее семьей продолжались в течение всей жизни писателя, оставили глубокий след в его творчестве; привязанность к Виардо во многом объясняет частые поездки, а затем и долгое пребывание Т. за границей. Чрезвычайно важным для Т. было знакомство в конце 1842 с В. Г. Белинским; вскоре Т. сблизился с его кружком, с петербургскими литераторами (в том числе с А. И. Герценом), деятельность которых развертывалась в русле идей западничества. Критика и убеждения Белинского способствовали укреплению Т. на антикрепостнических и антиславянофильских позициях; в некоторых очерках Т. из «Записок охотника» («Бурмистр» и «Два помещика») есть следы прямого влияния «Письма к Гоголю», написанного Белинским во время совместного пребывания с Т. за границей (1847). В 1843 вышла в свет поэма Т. «Параша», высоко оцененная Белинским; вслед за ней опубликованы поэмы «Разговор» (1845), «Андрей» (1846) и «Помещик» (1846) ‒ своего рода «физиологический очерк» в стихах, определивший место Т. в кругу писателей гоголевского направления. В поэзии Т. два героя ‒ мечтатель, человек страстной и мятежной души, полный внутренней тревоги, неясных надежд, и ‒ скептик онегинско-печоринского типа. Грустная ирония по отношению к бесприютному «скитальцу», тоска о высоком, идеальном, героическом ‒ основное настроение поэм Т. В прозаических произведениях этих лет ‒ «Андрей Колосов» (1844), «Три портрета» (1846), «Бреттер» (1847) ‒ Т. продолжал разработку выдвинутой романтизмом проблемы личности и общества. Эпигон Печорина, скептик во 2-й пол. 40-х не представлялся Т. значительным, напротив, он сочувствует сейчас личности непосредственной и свободной в проявлениях своей воли и чувства. В это время Т. выступает и с критическими статьями, с рецензиями (на перевод «Фауста» М. Вронченко, пьесы Н. В. Кукольника, С. А. Гедеонова), в которых выразилась эстетическая позиция писателя, близкая взглядам Белинского на высокое общественное назначение литературы. В драматических произведениях Т. ‒ жанровых сценах «Безденежье» (1846), «Завтрак у предводителя» (1849, опубликован 1856), «Холостяк» (1849) и социальной драме «Нахлебник» (1848, поставлена 1849, опубликована 1857) ‒ в изображении «маленького человека» сказались традиции Н. В. Гоголя и связь с психологической манерой Ф. М. Достоевского (образ Кузовкина). В пьесах «Где тонко, там и рвется» (1848), «Провинциалка» (1851), «Месяц в деревне» (1850, опубликована 1855) выражены характерные для Т. неудовлетворенность бездействием рефлектирующей дворянской интеллигенции, предощущение нового героя ‒ разночинца. От драмы униженного крепостническими порядками человека Т. приходит к глубокой психологической разработке столкновений разных социальных групп, различных воззрений (например, дворянства и разночинцев). Драматургия Т. подготавливала социальные пьесы А. Н. Островского и предваряла психологическую драму А. П. Чехова с ее скрытым лиризмом и острым ощущением разорванности мира и человеческого сознания. Цикл очерков «Записки охотника» (1847‒52) ‒ самое значительное произведение молодого Т. Оно оказало большое влияние на развитие русской литературы и принесло автору мировую известность. Книга была переведена на многие европейские языки и уже в 50-е , находясь фактически под запретом в России, выдержала много изданий в Германии, Франции, Англии, Дании. По словам М. Е. Салтыкова-Щедрина, «Записки охотника» «положили начало целой литературе, имеющей своим объектом народ и его нужды». В центре очерков ‒ крепостной крестьянин, умный, талантливый, но бесправный. Т. обнаружил резкий контраст между «мертвыми душами» помещиков и высокими душевными качествами крестьян, возникшими в общении с величавой, таинственной и прекрасной природой. В соответствии с общей мыслью «Записок охотника» о глубине и значительности народного сознания Т. в самой художественной манере изображения крестьян делает шаг вперед в сравнении с предшествующей и современной литературой. Яркая индивидуализация крестьянских типов, изображение психологической жизни народа в смене душевных движений, обнаружение в крестьянине личности тонкой, сложной, глубокой, как природа, ‒ открытия Т., сделанные в «Записках охотника».
Тургеневская концепция народного характера имела большое значение для развития прогрессивной общественной мысли в России. К книге Т. обращались передовые люди как к убедительному аргументу в пользу отмены крепостного права в России. В 70-е «Записки...» оказались близки народникам как признание нравственной высоты крестьянина и бедственного его положения. Они оказали заметное влияние на изображение народа в русской литературе (Л. Н. Толстой, В. Г. Короленко, Чехов). С «Записок охотника» началось участие Т. в некрасовском »Современнике», в кружке которого он вскоре занял видное место. В феврале 1852 Т. написал некрологическую заметку о смерти Гоголя, назвав его великим писателем, который «означил эпоху в истории нашей литературы», что послужило предлогом для ареста и ссылки Т. под надзор полиции в село Спасское на полтора года. Истинная причина этой акции ‒ критика крепостничества в «Записках охотника». В этот период Т. написал повести «Муму» (опубликована 1854) и «Постоялый двор» (опубликована 1855), по своему антикрепостническому содержанию примыкающие к «Запискам охотника». В 1856 в «Современнике» появился роман «Рудин» ‒ своеобразный итог раздумий Т. о передовом герое современности. Роману предшествовали повести и рассказы, в которых писатель с разных сторон оценивал тип идеалиста 40-х  Если в повестях «Два приятеля» (1854) и «Затишье» (1854) с неодобрением был дан портрет человека неустойчивого, рефлектирующего, то в рассказах «Гамлет Щигровского уезда» (1849), «Дневник лишнего человека» (1850), «Яков Пасынков» (1855), «Переписка» (1856) раскрывалась трагедия «лишнего человека», его мучительный разлад с миром и людьми. Точка зрения Т. на «лишнего человека» в «Рудине» двойственна: признавая значение рудинского «слова» в пробуждении сознания людей 40-х , он отмечает недостаточность одной лишь пропаганды высоких идей в условиях русской жизни 50-х  Как всегда, Т. «сверял» своего героя с чутко уловленными требованиями современности, ожидавшей передового общественного деятеля. Рудин принадлежал к поколению, которое готовило для него почву. Н. Г. Чернышевский и Н. А. Добролюбов (в эти годы) готовы были поддержать протест против крепостнической действительности, заключающийся во многих психологических чертах «лишнего человека».
В романе «Дворянское гнездо» (1859) остро поставлен вопрос об исторических судьбах России. Герой романа Лаврецкий «обыкновеннее» Рудина, но он ближе к народной жизни, лучше понимает нужды народа. Он считает своим долгом облегчить участь крестьян. Однако ради личного счастья он забывает о долге, хотя и счастье оказывается невозможным. Героиня романа Лиза, готовая на великое служение или подвиг, не находит высокого смысла в мире, где постоянно оскорбляется ее нравственное чувство. Уход Лизы в мон-рь ‒ это своеобразный протест и пусть пассивное, но все же неприятие жизни. Образ Лизы окружен «светлой поэзией», которую Салтыков-Щедрин отмечал в «каждом звуке этого романа». Если «Рудин» ‒ испытание идеалиста 40-х, то «Дворянское гнездо» ‒ это осознание его ухода с исторической сцены. В связи с «Дворянским гнездом» и предшествовавшими ему повестями «Фауст» (1856) и «Ася» (1858) в печати возникла полемика о долге, самоотречении, эгоизме. В решении этих проблем наметилось расхождение между Т. и революционными демократами, которые сосредоточили свое внимание на слабости, нерешительности «лишнего человека», отсутствии в нем гражданского чувства (о чем писал Чернышевский в статье «Русский человек на rendezvous» в связи с повестью Т. «Ася»); они исходили из представления о нравственно цельном человеке, у которого нет противоречия между внутренними потребностями и общественным долгом. Спор о новом герое затрагивал самые существенные вопросы русской жизни накануне реформы, в условиях назревающей революционной ситуации. Чуткий к запросам времени, Т. в романе «Накануне» (1860) выразил мысль о необходимости сознательно-героических натур. В образе разночинца болгарина Инсарова писатель вывел человека с цельным характером, все нравственные силы которого сосредоточены на стремлении освободить свою родину. Т. отдавал должное людям героического склада, хотя они представлялись ему несколько ограниченными, однолинейными. Добролюбов, посвятивший «Накануне» статью «Когда же придет настоящий день?» (1860), отметил, что Инсаров неполно обрисован в романе, не приближен к читателю, не открыт ему. И поэтому, по мнению критика, главное лицо романа ‒ Елена Стахова; в ней воплощена «общественная потребность дела, живого дела, начало презрения к мертвым принципам и пассивным добродетелям». Россия для Т. ‒ накануне появления сознательно-героических натур (для Добролюбова ‒ революционных). Т. не мог принять остропублицистическое истолкования романа, предложенного Добролюбовым, не мог согласиться с революционной позицией критика, выраженной на материале и при помощи его романа. Поэтому писатель возражал против опубликования статьи. Когда же она благодаря настойчивости Некрасова все-таки появилась, он ушел из «Современника». Основная причина разрыва коренилась в том, что Т., стоявший на либеральных позициях, не верил в необходимость революции; по определению В. И. Ленина, ему «претил мужицкий демократизм Добролюбова и Чернышевского». В то же время Т. отдавал дань уважения высоким душевным качествам революционных демократов и связывал с ними будущее России. Поэтому в романе «Отцы и дети» (1862) Т. продолжал художественное исследование «нового человека». «Отцы и дети» ‒ роман не просто о смене поколений, а о борьбе идейных направлений (идеализма и материализма), о неизбежном и непримиримом столкновении старых и новых социально-политических сил. Роман раскрывал жестокий и сложный процесс ломки прежних социальных отношений, конфликты во всех сферах жизни (между помещиками и крестьянами, выходящими из повиновения; между дворянами и разночинцами; внутри дворянского сословия). Этот процесс предстал в романе как разрушительная стихия, взрывающая аристократическую замкнутость, ломающая сословные перегородки, меняющая привычное течение жизни. Расстановка лиц в романе и развитие действия показали, на чьей стороне автор. Несмотря на его двойственное отношение к герою, несмотря на спор, который ведет Т. с «нигилистом» Базаровым, об отношении к природе, любви, искусству, этот «отрицатель» выведен как мужественный, последовательный в своих убеждениях человек, которому предстоит большое и важное «дело». Рационализм суждений находится в противоречии с его глубокой, страстной натурой. Защитники прежних «принципов» ‒ «сливки» дворянского общества (братья Кирсановы) ‒ уступают герою в нравственной силе, понимании потребностей жизни. Трагическая история любви Базарова и Одинцовой, выявляя несоответствие между натурой и некоторыми воззрениями героя, подчеркивает его нравственное превосходство над лучшими представителями дворянства. Трезво и серьезно оценивал Т. не только роль героя, находящегося в «преддверии будущего», составляющего «странный pendant с Пугачевым», но и место народа в этом процессе. Т. видел разобщенность народа с передовой интеллигенцией, ставшей на защиту его интересов. В этом, по Т., одна из причин трагического положения новых деятелей. Современники остро реагировали на появление романа. Реакционная печать обвинила Т. в заискивании перед молодежью, демократическая упрекала автора в клевете на молодое поколение. Иначе понял роман Д. И. Писарев, увидевший в нем верное изображение нового героя. Сам Т. писал К. К. Случевскому по поводу Базарова: «Если он называется нигилистом, то надо читать: революционером». Однако известная противоречивость позиции Т. доныне порождает споры об отношении автора к герою.

После «Отцов и детей» для писателя наступил период сомнений и разочарований. В открытом споре с А. Герценом он отстаивает просветительские взгляды. Появляются повести «Призраки» (1864), «Довольно» (1865) и др., исполненные грустных раздумий и пессимистических настроений. Меняется жанр тургеневского романа: все более ослабляется централизующая роль главного героя в общей композиции произведения. В центре романа «Дым» (1867) ‒ проблема поколебленной реформой жизни России, когда «новое принималось плохо, старое всякую силу потеряло». В романе два основных героя ‒ Литвинов, в трагической любви которого отразились и «поколебленный быт», и противоречивое, неустойчивое сознание людей, и Потугин ‒ проповедник западной «цивилизации». Роман носил резко сатирический и антиславянофильский характер. Ирония автора была направлена как против представителей революционной эмиграции («Гейдельбергские арабески»), так и против высших правительственных кругов России («баденские генералы»). Однако осуждение пореформенной действительности («дым»), рассмотрение политической оппозиции не как привнесенного извне явления, а как порождения российской жизни отличают этот роман от «антинигилистических» произведений других авторов. Грустные воспоминания о типе «лишнего человека» («Вешние воды», опубл. 1872), раздумья о народе и сути русского характера («Степной король Лир», опубликован 1870) приводят Т. к созданию наиболее значительного произведения последнего периода ‒ романа «Новь» (1877).
В обстановке горячих обсуждений судеб истории и искусства возникает «Новь» ‒ роман о народническом движении в России. Отдавая дань уважения героическому порыву молодежи, ее подвигу самопожертвования, но не веря в возможность революционных преобразований, Т. придает участнику «хождения в народ», «романтику реализма» Нежданову черты «российского Гамлета». Трезвый практик-постепеновец Соломин с его теорией «малых дел», по мнению Т., ближе к истине. Развертывая в романе картины идейных споров представителей либеральных воззрений (Сипягин), консервативных (Калломейцев) и народнических (Нежданов, Марианна, Соломин) взглядов, Т. отдает предпочтение народническим. «Новь» хотя и не сразу, но примирила писателя с молодым поколением. В последние годы жизни Т. создал несколько небольших произведений, в том числе «Стихотворения в прозе» (часть 1, опубликована 1882); в стихотворениях «Порог», «Памяти Ю. П. Вревской» он прославил подвиг самопожертвования во имя счастья народа. В 70-е, живя в Париже, Т. сближается с деятелями народнического движения ‒ Г. Лопатиным, П. Лавровым, С. Степняком-Кравчинским; материально помогает народническому журналу «Вперед». Он следит за развитием русского и французского искусства; входит в кружок крупнейших французских писателей ‒ Г. Флобера, Э. Золя, А. Доде, братьев Гонкур, где пользуется репутацией одного из крупнейших писателей-реалистов. В эти годы и позднее Т. своим зрелым мастерством, утонченным искусством психологического анализа оказывал несомненное влияние на западноевропейских писателей. П. Мериме считал его одним из вождей реалистической школы. Ж. Санд, Г. Мопассан признавали себя учениками Т. 
В скандинавских странах романы Т., в частности «Рудин», пользовались особой популярностью, привлекали внимание видных драматургов и прозаиков. Шведская критика отмечала «тургеневский элемент» в пьесах А. Стриндберга. Очень велика была роль Т. и как пропагандиста русской литературы за рубежом.

В 1878 его избирали вице-президентом Международного литературного конгресса в Париже. В 1879 Оксфордский университет присвоил Т. степень доктора обычного права. Приезжая в Россию (1879, 1880), Т. участвовал в чтениях в пользу общества любителей российской словесности. В 1880 он выступил с речью о Пушкине. Прогрессивная Россия встречала его овациями. Умер в Буживаля, у Парижа. Похоронен в Петербурге.

С 1827 жил в Москве, куда переехали родители, поселившиеся в доме на углу Садовой-Самотечной ул. и Большого Спасского (ныне – Большой Каретный) переулка, 12/24 (дом перестроен). Тургенев с братом были определены в пансион Вайденгаммера (Гагаринский переулок, 8а; не сохранился), а в 1829 – в пансион Лазаревского института (Армянский переулок, 2). В 1833 Тургенев поступил на философский факультет Московского университета. В конце 20-х – начале 30-х  семья Тургеневых снимала квартиры в Гагаринском переулке, 15, на Сивцевом Вражке, 24, на Верхней Кисловке, 5, на Малой Бронной улице, 18. В 1834 Тургенев перевелся в Петербургский университет, который закончил в 1837 по словесному отделению философского факультета. Бывая в Москве наездами, жил в доме матери (Остоженка, 37; мемориальная доска). После смерти матери останавливался у брата, Николая Сергеевича, на Пречистенке. В Москве сблизился с Т.Н. Грановским, посещал салон А.П. Елагиной. В 1843 познакомился с французской певицей Полиной Виардо-Гарсия, из-за глубокой привязанности к которой подолгу (с 1847), а последние 20 лет жизни почти постоянно жил во Франции. Среди московских друзей и знакомых Тургенева – С.Т. Аксаков, К.С. Аксаков, П.В. Анненков, В.П. Боткин, А.И. Герцен, И.Е. Забелин, М.М. Ковалевский, В.Ф. Одоевский, А.Н. Островский, А.Ф. Писемский, М.П. Погодин, С.А. Соболевский, А.А. Фет (в его доме Тургенев жил несколько дней в ноябре 1858), М.С. Щепкин. 5 ноября 1851 Тургенев присутствовал на чтении Н.В. Гоголем поэмы «Ревизор» (Никитский бульвар, 7). В марте 1852 Тургенев опубликовал в газете «Московские ведомости» некролог, посвященный Гоголю, который до этого был запрещен к печатанию в «Санкт-Петербургских ведомостях»; после публикации арестован и выслан в Спасское-Лутовиново. В Москве впервые увидели свет многие произведения Тургенева, в их числе – «Записки охотника» (1852). В Малом театре поставлены его пьесы «Холостяк» (1850), «Провинциалка» (1851; обе пьесы были написаны для Щепкина), «Месяц в деревне» (1872). В Москве разворачивается действие многих романов, повестей и рассказов Тургенева. В 1858 Тургенев участвовал в организации газеты «Московский вестник». В 1859 избран действительным членом ОЛРС. В 1860–61 издатель «Московского вестника» Н.А. Основский выпустил в Москве Собрание сочинений Тургенева в 4 томах. В 1860–69 Тургенев сотрудничал в журнале «Русский вестник», издававшемся М.Н. Катковым (в нем опубликованы роман «Накануне», 1860, «Отцы и дети», 1862). С 1860 останавливался у своего друга И.И. Маслова, управляющего Московской удельной конторой (Пречистенский, ныне – Гоголевский, бульвар, 10; мемориальная доска). 7 июня 1880 Тургенев выступил с речью на Пушкинском празднике в зале Благородного собрания. Последний раз писатель был в Москве в 1881.

В начале 1827 года Тургеневы сня¬ли дом в Москве на Самотеке, и все семейство переехало сюда из Спас¬ского: пришла пора готовить детей к поступлению в высшие учебные за¬ведения. Родители – Сергей Нико¬лаевич и Варвара Петровна – опре¬делили сыновей Николая и Ивана в частный пансион Вейденгаммера на полное содержание.
Переход от домашнего к казенно-му воспитанию девятилетнему Ивану давался нелегко. Он скучал о Спас-ской усадьбе, об укромных уголках тенистого сада, о добрых друзьях- охотниках... Вероятно, воспоминаниями пансионской жизни навеяны следующие строки из повести «Яков Пасынков»: «Я был очень самолюбивый и избалованный мальчик, вырос в довольно богатом доме и потому, поступив в пансион, поспешил сблизиться с одним князьком <...> да еще с двумя-тремя маленькими аристократами, а со всеми другими важничал»7. Тем не менее приходилось смиряться с суровым распорядком. Подъем в семь часов, молитва, завтрак, классы... Всемирная история по Шреку, география по Каменецкому, русская история по книге, изданной для народных училищ... Наказания нерадивых учеников – от стояния на коленях у кафедры до ударов указкой или линейкой... Еженедельно по субботам надзиратель отдавал Вейденгаммеру рапортички со списками учеников, замеченных в дурном поведении: в наказание они оставлялись в панси¬оне на выходные дни.
Языки древние (греческий, латин-ский) и современные (немецкий, ан-глийский, французский) давались Ивану легко. Радовали уроки россий-ской словесности. Литература вообще и поэзия в особенности были тогда предметом всеобщего поклонения. Заучивались наизусть стихи Пушки¬на, Жуковского, Батюшкова, Дельви- га, Глинки, Козлова, Боратынского, составлялись рукописные тетради из произведений любимых поэтов. Здесь Иван пережил «сильное литературное впечатление»: по вечерам надзиратель пансиона с увлечением и красочны¬ми подробностями пересказывал уче-никам новый роман М.Н. Загоскина «Юрий Милославский» – о нацио-нально-освободительной борьбе рус-ского народа с польско-литовскими интервентами. Вся Россия зачитыва-лась тогда «Юрием Милославским», автор которого был частым гостем в доме Тургеневых. Роман напоминал мальчику о славной истории его рода, о Петре Никитиче Тургеневе – об¬личителе самозванца, в 1606 году бесстрашно бросившем в лицо Лже- дмитрию: «Ты не сын царя Иоанна, а Гришка Отрепьев, беглый монах, я тебя знаю!» и за это подвергнутом жестоким пыткам и казни – по пре-данию, на Лобном месте. Подвиг Петра Никитича нашел отражение на фамильном гербе: «Под рыцарским лазуревого цвета с золотым подбо¬ем наметом, увенчанным шлемом с обыкновенною золотою дворянскою короной, осеняемою тремя страусо-выми перьями, поставлен щит, раз-деленный на четыре равные части, из коих в нижней пол. в левой час-ти в голубом поле – золотая звезда, из Золотой Орды происхождение ро-да Тургеневых показующая, над коею серебряная рогатая луна, означающая прежний магометанский закон; а над сею частию, в верхней пол. на левой части, в серебряном поле па¬рящий с распростертыми крыльями и как бы отлетающий от луны орел, смотрящий вверх, – означает удале-ние от магометанства и воспарение к свету христианской веры. В той же верхней пол. в правой части в красном поле – обнаженный с зо-лотою рукояткою меч в воспомина-ние кровавого заклания страдальца Петра Никитича Тургенева от Гриш-ки Отрепьева самозванца за безбо-язненное обличение его; в нижней пол. на правой части в золотом поле – готовый оседланный бегущий по зеленому лугу конь, показуюший всегдашнюю рода Тургеневых готов¬ность и ревность к службе государю и отечеству»8.
Не без влияния родителей в со-знание И.С. Тургенева с детских лет вошли судьбы декабристов. Маль-чику исполнилось семь лет, когда прогремели пушки на Сенатской площади. Восстание, следствие по делу участников и жестокий приго-вор оказались предметом заинтере-сованных пересудов. По соседству с родовым имением Т^геневых жил их родственник Сергей Ивано¬вич Кривцов. Причастный к восста¬нию, он был сослан в Сибирь. Отец и мать Ивана глубоко сочувствовали несчастной судьбе Кривцова и по-сылали ему вещи и деньги. Иван не раз слышал беседы взрослых о по-ложении ссыльных дворян. Варва¬ра Петровна писала сыну в Берлин: «И ежели бы ты был сослан в 1826 го¬ду в Сибирь, я бы не осталась, с то¬бою, с тобою»9. В доме Тургеневых жил глухой камердинер отца Миха¬ил Филиппович. Семья в большом секрете держала так и не разгадан-ную до конца историю, случившую¬ся с отцом и его слугой в Петербурге 14 декабря 1825 года. Вот характерное воспоминание: «В один из своих приездов друг дома Р.Е. Гринвальд вместе с Варварой Петровной вошел в библиотеку. Михайло Филиппо¬вич встал, и лицо его озарилось не улыбкой, этого никто у него не ви¬дал, а как-то просияло. “Что, старик, жив? Здравствуй!” – обратился к не¬му генерал. – “Здравствуйте, батюш¬ка, ваше превосходительство, жив-то жив, да вот глух стал – ничего не слышу”. – “Он оглох после 14-го. Вы помните?” – вмешалась Варвара Петровна. – “Да, старина, много мы с тобой тогда страху видели”, – кри¬чал генерал над ухом старика. – “Да, да, ваше превосходительство, пали¬ли, страсть как палили!”»10
Из разговоров родителей маль¬чик знал, что Николай I относился ко всем Тургеневым настороженно и не¬доброжелательно. В 1832 году, напри¬мер, император лично приказал вести за Сергеем Николаевичем секретное наблюдение, так как тот был знаком с одним из самых крупных идеологов декабристского движения Николаем Ивановичем Тургеневым, а с его бра-том Александром Ивановичем вел пе¬реписку и в 1832 году встречался в Па¬риже.
В переходный период от детства к отрочеству большую роль в жизни Ивана сыграл младший брат отца Ни-колай Николаевич, взявший на себя заботу о воспитании племянников. Иван очень привязался к дядюшке, называл его вторым отцом. Николай Николаевич юнкером кавалергардско¬го полка участвовал в Отечественной войне 1812 года. За храбрость в Боро¬динском сражении его наградили зна¬ком отличия Военного ордена, произ¬вели в поручики. В 1814 году Николай Николаевич вошел со своим эскадро¬ном в Париж и покорил избранное французское общество необыкновен¬ной физической силой. В одном из гимнастических залов, заключив пари, он так растянул силовую пружину, что вырвал ее из стены вместе с креплени-ями. В Париже долго ходили легенды об этом «подвиге» русского богатыря.
По вечерам, когда съезжались го¬сти, дети любили слушать их вос¬поминания о славных днях 1812 го¬да. Дом Тургеневых часто навещали офицеры – приятели отца. Будора¬жили воображение впечатлительного Ванечки воспоминания о Бородине, о пожаре Москвы, о патриотическом подъеме русского народа и бесслав¬ном бегстве французов, о герое парти¬занской войны Денисе Давыдове и ле¬гендарной старостихе Василисе. Сюда вплетались и рассказы об участии от¬ца в Бородинской битве, где (^«храб¬ро врезался в неприятеля и поражал его с неустрашимостью», был «ранен картечью в руку» и награжден Георги-евским крестом. В Белостоке Сергей Николаевич спас от смерти сослужив¬ца – больного тифом юнкера Родио¬на Егоровича Гринвальда. Этот чело¬век, как мы помним, всегда являлся желанным гостем в доме Тургеневых. Добродушный и ласковый, он очень любил детей, тешил рассказами лю-бознательного Ивана, а после смерти Сергея Николаевича проявлял отече¬скую заботу об отпрысках своего без¬временно ушедшего друга.
В Москве дворецким у Тургеневых служил Кирилл Софронович Тоболе ев. По предположению Н.М. Черно-ва, личность дворецкого отразилась в образе Поликарпа из тургеневско¬го рассказа «Татьяна Борисовна и ее племянник», вошедшего в «Записки охотника»11. С детства запомнился Ивану Сергеевичу этот «личный враг Наполеона, или, как он говорил, Бо- напартишки <...> К Поликарпу на подмогу приставлен его же внук Ва-ся, мальчик лет двенадцати, кудрявый и быстроглазый; Поликарп любит его без памяти и ворчит на него с утра до вечера. Он же занимается и его воспи¬танием. “Вася, – говорит, – скажи: Бонапартишка разбойник”. – “А что дашь, тятя?” – “Что дам?.. Ничего я тебе не дам... Ведь ты кто? Русский ты?” – “Я амчанин, тятя: в Амченске родился”. – “О, глупая голова! да Ам- ченск-то где?” – “А я почем знаю?” – “В России Амченск, глупый”. – “Так что ж, что в России?” – “Как что? Бонапартишку-то его светлейшество покойный князь Михайло Иллари-онович Голенищев-Кутузов Смо¬
ленский с Божиею помощью из рос-сийских пределов выгнать изволил. По эвтому случаю и песня сочинена: Бонапарту не до пляски, растерял свои подвязки... Понимаешь: отече-ство освободил твое”. – “А мне что за дело?” – “Ах ты, глупый маль-чик, глупый! Ведь если бы светлей-ший князь Михайло Илларионович не выгнал Бонапартишки, ведь тебя бы теперь какой-нибудь мусье пал-кой по маковке колотил. Подошел бы этак к тебе, сказал бы: коман ву пор-те ву? – да и стук, стук”. – “А я бы его в пузо кулаком”. – “А он бы тебе: бонжур, бонжур, вене иси, – да за хо¬хол, за хохол”. – “А я бы его по но¬гам, по ногам, по цибулястым-то”. – “Оно точно, ноги у них цибулястые... Ну, а как он бы руки тебе стал вя¬зать?” – “А я бы не дался; Михея-ку- чера на помощь бы позвал”. – “А что, Вася, ведь французу с Михеем не сла¬дить?” – “Где сладить! Михей-то во как здоров!” – “Ну, и что ж бы вы его?” – “Мы бы его по спине, да по спине”. – “А он бы пардон закричал: пардон, пардон, севуплей!” – “А мы бы ему: нет тебе севуплея, француз ты этакой!..” – “Молодец, Вася!.. Ну, так кричи же: разбойник Бонапар¬тишка!” – “А ты мне сахару дай!” – “Экой!..”» (Соч. 4, 201-202. К этому эпизоду автор сделал примечание: «В простонародье город Мценск на¬зывается Амченском, а жители амча- нами. Амчане ребята бойкие; неда¬ром у нас недругу сулят “амчанина на двор”»).
* * *
В 1831 году Иван вышел из панси-она и с помощью домашних учителей стал готовиться к поступлению в уни¬верситет. Ежедневно к восьми часам утра они с братом являлись в класс¬ную комнату и рассаживались за сто¬лами перед учительской кафедрой. Русскую словесность преподавал им магистр Московского университета Дмитрий Никитич Дубенский – зна¬ток древнерусской литературы, ис-следователь «Слова о полку Игореве». В 1828–1829 гг. в университетском пансионе у него учился М.Ю. Лер¬монтов. Дубенский с воодушевлением читал оды Державина, был поклон¬ником Карамзина, Батюшкова и Жу-ковского. В 1828 году вышла его книга «Опыт о народном русском стихосло¬жении», пробудившая интерес Ивана к фольклору, родному языку и «рус¬скому складу» стиха. Господин Дубле, преподаватель французского языка, предлагал братьям делать переводы «Генриады» Вольтера и политических речей Мирабо. Мейер помогал юно¬шам совершенствовать свои познания немецкого языка, Шуровский обучал их латыни и начаткам философии. Платон Николаевич Погорельский преподавал математику, да так успеш¬но, что сделал ее одним из любимых предметов Ивана. Но особенно содер¬жательными и увлекательными были лекции по истории Ивана Петровича Клюшникова – студента Москов-ского университета, друга В.Г. Бе-линского и Н.В. Станкевича, члена их философского кружка. Рассказы Клюшникона отличались живой образностью и картинностью изложения, он обладал даром проникать в «дух исторических эпох». Да это и не случайно, так как молодой человек являлся не только пытливым и талантливым студентом, но и незаурядным поэтом, творчество которого высоко оценивал Белинский. Летом 1833 года перед поступлением в университет «на даче против Нескучного» Тургенев пережил первую несчастную любовь к княжне Екатерине Львовне Шаховской. Она нанесла неокрепшему сердцу отрока глубокую рану: соперником сына оказался отец. Это событие нашло отражение в автобиограф ической повести «Первая любовь». В июне С.Н. Тургенев едет к помощнику попечителя Московского учебного округа Д.П. Голохвастову и просит дозволить его сыну Ивану, не достигшему еще и 15-летнего возраста, держать вступительные экзамены в Московский университет. Голохвастов отвечает отказом, ссылаясь на правила Министерства народного просвещения, согласно которым в студенты должны приниматься юноши не моложе 17 лет. Тогда отец ходатайствует за сына перед директором училищ Московской губернии М.А. Окуловым, который обращается к министру народного просвещения С.С. Уварову со следующим письмом: «Был у меня вчера Сергей Николаевич Тургенев. У него два сына, которых он готовил к военной службе, но меньший оказал столь великие успехи и страсть его столь велика к занятиям, что он никак и слышать не хочет о военной службе и желает продолжать учение в Университете»12. Окулов просит министра разрешить Ивану Тургеневу, несмотря на его несовершеннолетие, сдать экзамены в университет. 4 (16) августа И.С. Тургенев пишет прошение о включении его после надлежащего испытания «в число своекоштных студентов по Словесному отделению» и при этом завышает свой возраст: «От роду мне шестнадцатый год». Получив в сентябре 1833 года разрешение, он держит экзамены. Условия поступления были очень строгими: претенденты подвергались испытаниям не только по специальным, но и по всем предметам гимназического курса, причем особое внимание уделялось знанию иностранных языков. Из 167 экзаменовавшихся приняли лишь 25 человек. Среди них оказался и Тургенев. «Мы, юноши, полвека тому назад смотрели на университет как на святилище и вступали в его стены со страхом и трепетом, – вспоминал И.А. Гончаров. – Образование, вынесенное из университета, ценилось выше всякого другого. Москва гордилась своим университетом, любила студентов как будущих самых полезных, может быть, громких, блестящих деятелей общества. Студенты гордились своим званием и дорожили занятиями, видя общую к себе симпатию и уважение»13.
В начале 1830-х годов в Московском университете учился будущий цвет русской литературы и социально-философской мысли: А.И. Герцен, Н.П. Огарев, Н.В. Станкевич, В.Г. Белинский, К.С. Аксаков, М.Ю. Лермонтов, И.А. Гончаров...
В 1831 году кафедру «красноречия, стихотворства и языка российского» на отделении «словесных наук» занял про-фессор Иван Иванович Давыдов. За год до поступления Тургенева, 27 сентября 1832-го, лекцию Давыдова по истории русской литературы посетил А.С. Пуш-кин. По воспоминаниям И.А. Гонча-рова, «когда он вошел с Уваровым, для меня точно солнце озарило всю ауди-торию: я в то время был в чаду обаяния от его поэзии; я питался ею, как мо-локом матери; стих его приводил меня в дрожь восторга. На меня, как бла-готворный дождь, падали строфы его созданий (“Евгения Онегина”, “Пол-тавы” и др.). Его гению я и все тогдаш-ние юноши, увлекавшиеся поэзиею, обязаны непосредственным влиянием на наше эстетическое воспитание. <...> “Вот вам теория искусства, – сказал Уваров, обращаясь к нам, студентам, и указывая на Давыдова, – а вот и са¬мое искусство”, – прибавил он, указы¬вая на Пушкина» (7, 207).
Лекции, которые Тургенев слушал у профессора Давыдова, касались в ос-новном поэзии и прозы XVIII столетия. Много внимания уделялось творениям святителя Димитрия Ростовского, цер-ковным проповедям митрополита Сте-фана (Яворского), читалась риторика и поэтика по старым образцам.
Более яркими были лекции профес-сора Михаила Григорьевича Павлова по физике, а в действительности – по философии. Один из первых в Рос¬сии приверженцев Шеллинга, знаток немецкой классической философии, он побуждал студентов к занятию са-мообразованием в этой области, к со-зданию самодеятельных студенческих кружков. А. И. Герцен вспоминал: «Германская философия была привита Московскому университету М.Г. Пав-ловым. Кафедра философии была за-крыта с 1826 года. Павлов преподавал введение к философии вместо физики и сельского хозяйства. Физике бы¬ло мудрено научиться на его лекциях, сельскому хозяйству – невозможно, но его курсы были чрезвычайно полез¬ны. <...> Павлов излагал учение Шел¬линга и Окена с такой пластической ясностью, которую никогда не имел ни один натурфилософ» (5, 13).
Уход целого поколения русских лю-дей в отвлеченное философствование был закономерной фазой развития на-циональной культуры. Первый сим¬птом поворота от политических к фи¬ лософским проблемам возник еще до трагедии 14 декабря 1825 года. Нача¬лось с московского кружка «любомуд¬ров» («архивных юношей», по Пушки¬ну), оказавшего большое влияние на личность и духовные интересы Нико¬лая Владимировича Станкевича – «че¬ловека сороковых годов», наставника В. Г. Белинского, Т.Н. Грановского, М.А. Бакунина, А.И. Герцена, И.С. Тур-генева, К.С. Аксакова, Ю.Ф. Самарина, И.В. Киреевского...
В юношеских письмах Станкевич восторженно отзывается о В.Ф. Одо-евском, С.П. Шевыреве, М.П. Пого¬дине, К.С. Аксакове, братьях Киреев¬ских. В 1824 году Одоевский подверг резкой критике французскую фило¬софию конца XVTII века, которая пи¬ тала идеологию декабристов: «До сих пор философа не могут представить иначе, как в образе французского го-воруна XVIII века, – много ли таких, которые могли бы измерить, сколь велико расстояние между истинною, небесною философией и философией Вольтеров и Гельвециев»14.
Вслед за Одоевским в 1826 году Дмит¬рий Владимирович Веневитинов за¬явил: «Самопознание – вот идея, одна только могущая одушевить вселенную, вот цель и венец человека»15. Роман- тизм начался с отрицания мировоз-зрения просветителей, нацеленного на изменение внешнего мира, на социаль-но-экономическую перестройку обще-ства, на реформирование его полити¬ко-правовых норм. Романтики сделали акцент не на внешних свободах, а на духовном преображении человека, этим путем надеясь прийти и к более глубо-кому переустройству мира. Революции социальной они противопоставили ре-волюцию духовную. Отрицая рациона-лизм и атеизм французских просветите-лей, романтики мечтали о возрождении в человеке творческой энергии, которая питается христианской верой. Это яви-лось закономерным этапом формиро- вания национального самосознания, без которого, по мысли московских «любомудров», невозможна была и подлинная нравственная свобода. И хотя русские западники часто склонялись к атеизму, И.С. Тургенев, прошедший школу философского идеализма, сохранял на сей счет особую позицию. В письме к Е.Е. Ламберт он говорил: «Да, земное все прах и тлен – и блажен тот, кто бросил якорь не в эти бездонные волны! Имеющий веру – имеет все и ничего потерять не может; а кто ее не имеет – тот ничего не имеет, – и это я чувствую тем глубже, что сам принадлежу к неимущим! Но я еще не теряю надежды...» (П., IV, 306).
Иван Сергеевич не мог решить для себя вопрос о существовании Бога и бессмертии души однозначно. К существованию стоящей над людьми могущественной и благодатной силы он относился с постоянной, никогда не замолкавшей внутренней тревогой. Эта тревога являлась истоком его поэтического мироощущения. Когда А.И. Еерцен, восхищенный финалом романа «Отцы и дети», написал Тургеневу: «Реквием на конце – с дальним апрошем к бессмертию души – хорош, но опасен; ты эдак не дай стречка в мистицизм» (9, 474), – тот отвечал, что в мистицизм он не ударится, но в отношении к Богу придерживается мнения Фауста (строки из философской драмы Тёте, приводимые писателем в подлиннике, мы даем в переводе Б.Л. Пастернака):
Кто, на поверку,
Разум чей
Сказать осмелится: «Я верю»?
Чье существо
Высокомерно скажет: «Яне верю»?
В Него,
Создателя всего,
Опоры
Всего: меня, тебя, простора
И Самого Себя?16
Поколение 1840-х годов, подхватив традиции «любомудров», запечатлело новую фазу в развитии русской куль-туры. Пройдя через искусы немецкой классической философии, оно возвра-щалось к практическому действию, уже обогащенное философским само-углублением и вооруженное диалек-тическим пониманием истории. Фи-лософское «умозрение» не осталось бесплодным. Шеллинг и Еегель дали русской молодежи оптимистический взгляд на жизнь природы и общества, веру в разумную целесообразность исторического процесса, устремленно¬го к конечному торжеству правды, доб¬ра и красоты, к «мировой гармонии».
В период московского студенче¬ства И.С. Тургенева в Москве уже существовал философский кружок Н.В. Станкевича. Но в него входили студенты старших курсов, и хотя Тур-генев со Станкевичем познакомился, постоянным членом кружка не стал.
Сближение произошло позднее, в годы его учебы в Берлинском университете.
В 1834 году старшего брата Николая определили в Петербургское артиллерийское училище, и семья перебралась в столицу. Варвара Пет-ровна в это время была в ссоре с му¬жем и лечилась за границей, а с деть¬ми оставался отец. В мае Тургенев, сдав экзамены за первый курс, подал прошение о переводе его на истори¬ко-филологический факультет Петер-бургского университета. Прошение удовлетворили. В Петербурге он пе-режил одну за другой потери близких людей. В 1834 году скоропостижно скончался отец, в 1837-м – тяжело больной младший брат Сергей.
Окончив университет и получив степень кандидата, И.С. Тургенев продолжил образование в Берлин¬ском университете (1838–1841).‘Здесь он дружески сошелся с колонией русских студентов – Н.В. Станке¬вичем, Т.Н. Грановским, Н.Г. Фро¬ловым, Я.М. Неверовым, М.А. Ба¬куниным – и слушал лекции по философии из уст талантливого уче¬ника Гегеля, поэта и драматурга, мо¬лодого профессора Карла Вердера (1806–1893), влюбленного в своих русских учеников.
* * *
В мае 1841 года И.С. Тургенев воз-вратился в Москву с надеждой по-лучить степень магистра философии в Московском университете. Он стал бывать у Т.Н. Грановского, чей дом на Никитской улице являлся одним из средоточий западнического направ-ления общественной и философской мысли. В крут московских западников входили литературный критик и очер-кист В.П. Боткин, актер М.С. Щеп¬кин, молодой кандидат Московско¬го университета, будущий историк П.Н. Кудрявцев, магистр граждан¬ского права К.Д. Кавелин, публицист, писатель, философ А.И. Герцен. Здесь уже не велись, как в Берлине, умозри¬тельные абстрактные споры – речь шла об исторических судьбах России. Западники держались тесным обособ-ленным кружком, решительно про-тивопоставляя себя славянофилам. Такая резкая поляризация на первых порах озадачивала Тургенева: проис-ходящее слишком контрастировало с жизнью в Берлине, где царило еди-нодушие.
Отказывая России в праве на до-петровское историческое предание, западники выводили из этого пара-доксальную мысль о великом нашем преимуществе. Русский человек, не связанный узами исторической памя¬ти, «прогрессивнее» любого европей¬ца, потому что обладает безоглядной «переимчивостью». «Молодая нация» может безболезненно пересадить на собственную почву все передовое, за-имствованное у Западной Европы, и благодаря этому совершить голо-вокружительный скачок вперед. Та¬кой ход мысли И.С. Тургенев разде¬лял лишь в той мере, в какой одобрял идею русской «переимчивости», от¬зывчивости на все плодотворное, чем располагает Запад. Однако пренебре¬жительное отношение своих друзей к историческому прошлому России Тургенев принять не мог и поэтому в кружке западников часто высказы¬вал расходившиеся с их «символом веры» мнения. Придавая большое значение просвещению России, он оставался ценителем народной куль¬туры, знатоком отечественной исто¬рии. Западнические пристрастия не мешали ему внимательно прислуши¬ваться к голосам из противоположно¬го лагеря. ^
Славянофилы говорили об истори-ческой особости России. Если культу¬ра Запада уходит корнями в римскую государственность и католичество, то культура России вырастает на почве Древней Ереции и православного хрис-тианства. Разные «культурные при-вивки» определили различие истори-ческих путей. Отстаивая самобытную культуру своего отечества, славянофи¬лы много сил отдавали изучению уст¬ного народного творчества, русских летописей, наследия отцов Церкви. В европеизации России они видели угрозу основам русского националь¬ного бытия и поэтому отрицательно относились к петровским преобразованиям, выступали активными про-тивниками крепостного права, ра-товали за свободу слова, призывали решать важнейшие экономические и политические вопросы на Земском соборе, состоящем из представителей всех сословий.
Но одновременно славянофилы решительно возражали против введе-ния на Руси буржуазной демократии, считая необходимым сохранение са-модержавия, реформированного в ду-хе «соборных» идеалов. В настоящий момент самодержавие превратилось в «самовластье», противопоставив се¬бя «земле». Разрыв между «землей» и «властью» усугубила реформа Пет¬ра I, создавшая враждебную народу прослойку правящей бюрократии. Та¬ким образом, самодержавие нуждает¬ся в радикальном переустройстве. Оно должно стать на путь добровольного сотрудничества с «землей», а в сво¬их решениях опираться на мнение народное, гласом которого явится Земский собор. Государь на Соборе призван выслушивать представителей всех сословий, но принимать оконча¬тельное решение единолично в соот¬ветствии с христианскими идеалами «простоты, добра и правды». Не пар¬ламентская демократия с «диктатурой большинства», а согласие, приводя-щее к единодушному подчинению державной воле, свободной от любой сословной ограниченности и служа щей исключительно общенациональ-ным интересам.
В салоне Авдотьи Петровны Елаги¬ной в конце 1841 – начале 1842 года И.С. Тургенев встречался и беседовал с братьями Иваном и Петром Кире¬евскими, Алексеем Хомяковым, Кон¬стантином и Иваном Аксаковыми. Но чем внимательнее вслушивался он в речи этих умных людей, искренних патриотов, тем чаще его посещали сомнения. Настаивая на самобытно¬сти исторического развития России, славянофилы утверждали: русскому человеку вообще нечему учиться на Западе; Петр Великий, прорубивший «окно в Европу», совлек Россию с ее истинного пути; европеизированная культура «верхов» призрачна и со-вершенно оторвана от подлинно на-родных интересов и потребностей, от исторических преданий.
Складывалось впечатление, что участники полемики впадали в «про-тивоположные общие места»: славя-нофилы отлучали Россию от Европы со знаком «минус», западники – со знаком «плюс», а истина оставалась где-то посередине. Тургенев, хорошо знакомый с наиболее темными сторо-нами крепостничества, не был скло-нен идеализировать патриархальный крестьянский быт, да и национальное самомнение со времен берлинских лекций он считал свойством, унижаю-щим великий народ.
В Москве И.С. Тургенев часто посе¬щал дом опального декабриста Михаи¬ла Федоровича Орлова, где встретился и подружился с начинающим поэтом Яковом Петровичем Полонским.
По возвращении из Берлина Турге¬нев подал прошение на имя ректора Московского университета о допус¬ке к сдаче магистерских экзаменов и, поселившись в новом особняке на Остоженке, купленном к приезду сына Варварой Петровной, ждал разрешения. Варвара Петровна мечтала о совместной жизни с ним в Москве:
«Я не верю своему счастью. Как?.. Иван... Ты подлинно хочешь исполнить мои любимые мечты. Ты будешь моим кормильцем. Будешь покоить мою больную старость. Ты будешь профессором при Московском университете. Неужели?» (262). Однако жить с матерью под одной крышей, перенося бесконечные капризы, Тургенев опасался: «День ее, нерадостный и ненастный, давно прошел; но и вечер ее был чернее ночи» (Соч. 5, 264), – писал он в рассказе «Муму». Задумываясь впоследствии над сво¬им детством и юностью, над судьбой родителей, Иван Сергеевич отмечал: «Условия, в которых мы все воспита¬лись и выросли, сложились особен¬ным, небывалым образом, который едва ли повторится» (Соч. 9, 374). Семейная драма Тургеневых ослож¬нялась драмой общественной, име¬нуемой крепостным правом, которое, по словам М.Е. Салтыкова-Щедрина, «втягивало все сословия в омут уни¬зительного бесправия, всевозможных изворотов лукавства и страха перед перспективою быть ежечасно раз¬давленным»17. С детских лет И.С. Тур¬генев чувствовал, что его личные обиды и беды являются отголоском всенародной беды.
...Жил в одном из отдаленных име¬ний матери статный и рослый вели¬кан – глухонемой крестьянин Анд¬рей. Заприметила однажды Варвара Петровна его богатырскую фигуру на хлебном поле и приказала управляю¬щему немедленно доставить мужика в усадьбу. Беззащитного, ничего не понимающего Андрея усадили в телегу и привезли на барский двор. Что тво¬рилось в душе этого пахаря, оторван¬ного от родной почвы, от привычных крестьянских трудов? До пережива¬ний Андрея Варваре Петровне не бы¬ло никакого дела. На мужиков она смотрела как на свою собственность: нравящееся барыне должно приносить радость рабу. Чего только ни делал не¬мой Андрей по прихотям капризной госпожи, каких только должностей ни исправлял. В Спасском он был «гос¬подским скороходом». Одна из воспи¬танниц Варвары Петровны вспомина¬ла: «До сих пор живо представляется мне, как по дороге, ведущей к нашему дому, шагает гигант с сумкой на шее, с такой же длинной палкой, как и онсам, в одной руке, а в другой – с за-пиской от Варвары Петровны»18. Слу¬чилось что-нибудь? Как же! Госпожа соскучилась по своей воспитаннице и приглашала ее в гости – того ради «скороходу» пришлось проделать путь в 120 верст. В 70 верстах от Спасско¬го жила Авдотья Ивановна Лагривая. К ней «скорохода» посылали за гор-шочком каши – Варвара Петровна считала, что ее повара гречневую кашу готовить не умели.
В московском доме на Остоженке немой состоял дворником. Об этом периоде его жизни поведал И.С. Тургенев в рассказе «Муму», назвав главного героя Герасимом. Рассказ достоверен во всем, за исключени¬ем концовки: Андрей действительно утопил бедную собачонку, но бросить госпожу и самовольно уйти в родную деревню не решился19.
* * *
Между тем на поданное проше¬ние последовал отказ: выяснилось, что в Московском университете при¬нимать экзамены попросту неко¬му, поскольку кафедра философии в нем упразднена. После 14 декабря 1825 года Николай 1 вообще не жа¬ловал западноевропейской «пре¬мудрости» и не поощрял открытие подобных кафедр. В конце марта 1842 года И.С. Тургенев отправляется в Петербург, где получает разреше¬ние держать магистерские экзамены и успешно сдает их со следующими оценками: философия – «очень хоро¬шо», латинская словесность – «хоро¬шо», греческая словесность – «очень хорошо». Но для получения степени магистра требовалась еще и диссер¬тация, сочинить которую Иван Сер¬геевич так и не удосужился. Судя по письмам к друзьям, интерес к фи-лософии у него начинает пропадать. «С большим трудом и душераздира-ющей зевотой» он «читает скучного и сухого Фихте», а после экзамена пишет А. Бакунину: «ОбъйЬляю вам, что я выдержал экзамен по филосо-фии блестящим образом – то есть наговорил с три короба разных об-щих мест – и привел профессоров в восторг, хотя я уверен, что все специально-ученые (историки, ма-тематики и т. д.) не могли внутренно не презирать и философию, и меня» (П. 1, 224). То, чему в Берлине Тур-генев поклонялся со священным тре-петом, теперь стало для него предме-том насмешки; дальнейших шагов на философском поприще он не пред-принимал.
Зимой 1843 года общественную жизнь Москвы оживили публичные лекции Т.Н. Грановского по истории позднего Средневековья. Сперва ка-залось, что успех этих лекций станет сигналом к примирению враждующих партий. Даже Хомякову славянофиль¬ская «мурмолка» не мешала с вели¬чайшим усердием аплодировать крас¬норечию и простоте речи Грановского и публично заявлять, что крайности мысли не мешают добродушному рус¬скому единству. Лекции продолжа¬лись и в 1844 году с таким же успехом, а завершились общим обедом запад¬ников и славянофилов, на котором И.В. Киреевский, обнимая А.И. Гер¬цена, просил его лишь об одном – за¬менить в фамилии вторую букву «е» на «ы»: «Герцын», мол, будет благозвуч¬нее для русского уха. «Он и с “ё” хо¬рош, он и с “е” русский!» – уверял подгулявший профессор российской словесности Степан Петрович Шевы- рев. Возникла даже идея общего для славянофилов и западников журнала под редакцией Грановского. Направи¬ли прошение на сей счет в вышестоя¬щие инст..
Тем временем славянофилы при-няли от С.П. Шевырева и М.П. По-година «умирающий» «Москвитянин» и предложили западникам сотруд¬ничество в нем. Однако Грановский с Герценом заподозрили здесь лукав¬ство: им показалось, что задержка официального разрешения на издание нового журнала – следствие «тайных козней» славянофилов.
Вскоре возникли и другие пово¬ды для размолвки. Шевырев начал читать в Москве публичные лекции «История русской словесности, пре-имущественно древней», опровергая западнический взгляд на прошлое России, – причем успех его ждал не меньший, чем выпавший на долю Грановского. В.Г. Белинский ворчал из Петербурга: «Наша публика – ме¬щанин во дворянстве: ее лишь бы пригласили в парадно-освещенную залу, а уж она из благодарности, что ее, холопа, пустили в барские хо-ромы, непременно останется всем довольною. Для нее хорош и Гра-новский, да недурен и Шевырев; интересен Вильмен, да любопытен и Греч. Лучшим она всегда считает того, кто читал последний»20.
Казалось, славянофилы могут праздновать победу. Поэт Н.М. Язы-ков, восхваляя «жреца науки и воина правды» Шевырева, о врагах-западни- ках отозвался так:
Родной язык им непонятен,
Им безответна и смешна
Своя земля, их ум развратен,
И совесть их прокажена21.
 «В 1844 году, когда наши споры дошли до того, что ни “славяне”, ни мы не хотели больше встречать¬ся, – вспоминал Герцен, – я как-то шел по улице; К. Аксаков ехал в са¬нях. Я дружески поклонился ему. Он было проехал, но вдруг остановил кучера, вышел из саней и подошел ко мне.
– Мне было слишком больно, – сказал он, – проехать мимо вас и не проститься с вами. Вы понимаете, что после всего, что было между ва-шими друзьями и моими, я не бу¬ду к вам ездить; жаль, жаль, но де¬лать нечего. Я хотел пожать вам руку и проститься. – Он быстро пошелк саням, но вдруг воротился; я сто¬ял на том же месте, мне было груст¬но; он бросился ко мне, обнял меня и крепко поцеловал. У меня были слезы на глазах. Как я любил его в эту минуту ссоры» (5, 164).
Раскол западников и славяно¬филов по законам диалектики на пределе обострения противоречий породил стремление к грядущему «снятию» последних: и внутри славя-нофильства, и внутри западничества наметилась поляризация. В 1845 го-ду славянофилы окончательно разо-шлись с идеологами «официальной народности» Погодиным и Шевыре- вым, делая тем самым существенную уступку западнической партии, ко-торая подчеркивала ущербность дог-матических утверждений этих мыс-лителей по поводу «разлагающегося Запада» и «процветающей России». В «Обозрении современного состо-яния литературы» И.В. Киреевский подверг критике взгляд НГевырева на европейское образование: «Лю-бовь к образованности европейской, равно как и любовь к нашей – обе совпадают в последней точке свое¬го развития в одну любовь, в одно стремление к живому, полному, все-человеческому и истинно-христиан-скому просвещению»22.
Западники же, в свою очередь, обратили внимание на демократи-ческие стороны учения славянофи-лов. Летние месяцы 1845–1846 годов они проводили в беседах и пирах на подмосковной даче Герцена в Со- колово. Однажды господа останови¬лись на кромке хлебного поля перед крестьянками, которые, не обращая на них внимания, жали рожь в от¬крытых сарафанах. Кто-то прене¬брежительно заметил, что только русская женщина ни перед кем не стыдится, а потому и перед ней не стыдится никто. Грановский вспых¬нул и сказал: «Надо прибавить, что факт этот составляет позор не для русской женщины из народа, а для тех, кто довел ее до этого и кто при-вык относиться к ней цинически. Большой грех за последнее лежит на нашей русской литературе. Я ни¬как не могу согласиться, чтобы она хорошо делала, потворствуя кос¬венно этого рода цинизму распро¬странением презрительного взгляда на народность»23. Грановского горя¬чо поддержал Герцен, записавший в дневнике: «Странное положение мое: [перед славянофилами] я чело¬век Запада, перед их врагами чело¬век Востока. Из этого следует, что для нашего времени эти односто¬ронние определения не годятся» (9, 171). Именно Герцен одним из пер¬вых в среде западников правильно оценил значение поднимаемых сла-вянофилами тем, создавая в кон¬це 1845 года антикрепостническую повесть «Сорока-воровка». Вслед за ним и Тургенев приступил к «Запис¬кам охотника». Так получилось, что сокровенные чаяния и заботы сла¬ вянофилов литературное воплоще¬ние впервые получили в творчестве западников. А в заключение умест¬но будет привести знаменитые слова все того же Александра Ивановича Герцена: «Да, мы были противни¬ками, но очень странными. У нас была одна любовь, но не одинокая. У них и у нас запало с ранних лет одно сильное, безотчетное, физио¬логическое, страстное чувство, ко-торое они принимали за воспомина¬ние, а мы – за пророчество: чувство безграничной, обхватывающей все существование любви к русскому народу, русскому быту, к русскому складу ума. И мы, как Янус или как двуглавый орел, смотрели в разные стороны, в то время как сердце билось одно» (5, 171).
Творчество Т. ознаменовало новый этап в развитии русского реализма. Чуткость к актуальным вопросам русской жизни, философское осмысление событий и характеров, правдивость изображения сделали книги Т. своеобразной летописью русской действительности 40‒70-х 19 в. Особенно велики его заслуги в развитии русского романа. Продолжая традиции Пушкина, Гоголя, М. Ю. Лермонтова, он создал особую форму «биографического», или «персонального», романа, романа героя. В центре внимания автора ‒ судьба одного лица, характерного для своего времени. Т. принадлежит глубокое и объективное исследование типа «лишнего человека», получившее дальнейшее развитие в творчестве И. А. Гончарова, Л. Толстого, Достоевского, Чехова. Анализ характера героя, оценка его с общественно-исторической точки зрения определяют композицию романа Т. Этим же принципом обусловлено и расположение действующих лиц. Главный герой романа защищает определенную жизненную позицию. От того, насколько успешно он ее отстаивает, зависит его судьба. Другие лица романа, выражая в спорах-поединках свои воззрения, соотносятся с главным героем, оттеняя сильные и слабые стороны его убеждений и характера.
Особое место в прозе Т. занимают женские образы. В женской, натуре, по мнению автора, цельной, бескомпромиссной, чуткой, мечтательной и страстной, воплощено свойственное определенному времени ожидание нового, героического. Поэтому любимым своим героиням Т. дает право суда над героем. Истории любви принадлежит центральное место в композиции романа Т. Осмысление любви не только как величайшего счастья, но и как трагедии человеческой жизни, анализ «трагического значения любви» имеют у Т. концепционное значение. В несоединимости общественного долга и счастья, выявляющей противоречия между натурой и убеждениями героя, обнаруживается представление Т. о неразрешимости конфликта передового деятеля с обществом в крепостнической России, невозможности свободного проявления человеческой личности. Глубокое освещение основного жизненного конфликта и характеров, одобрение прогрессивных социальных течений, вера в общественный идеал соединяются у Т. с сознанием неосуществимости идеала в тот исторический период. Отсюда и двойственность в отношении автора к главному герою: уважение к его высоким нравственным качествам и сомнение в правильности избранной им жизненной позиции. Этим же объясняется и грустная, лирическая атмосфера, возникающая вокруг героя, которому не удается воплотить в жизнь свои убеждения, и героини, стремящейся к активному добру.
Пейзаж в произведениях Т. ‒ не только фон для развития действия, но одно из главных средств характеристики персонажей. Философия природы с наибольшей полнотой выявляет особенности мировоззрения и художественной системы автора. Т. воспринимает природу как «равнодушную», «повелительную», «себялюбивую», «подавляющую». Природа у Т. проста, открыта в своей реальности и естественности и бесконечно сложна в проявлении таинственных, стихийных, часто враждебных человеку сил. Однако в счастливые минуты она для человека ‒ источник радости, бодрости, высоты духа и сознания.

Т. ‒ мастер полутонов, динамического, проникновенного лирического пейзажа. Основная тональность тургеневского пейзажа, как в произведениях живописи, обычно создается освещением. Т. улавливает жизнь природы в чередовании света и тени и в этом движении отмечает сходство с переменчивостью настроения героев. Функция пейзажа в романах Т. многозначна, он часто приобретает обобщенное, символическое звучание и характеризует не только переход героя от одного душевного состояния к другому, но и переломные моменты в развитии действия (например, сцена у Авдюхина пруда в «Рудине», гроза в «Накануне» и др.). Эта традиция была продолжена Л. Толстым, Короленко, Чеховым. В создании психологического и сатирического портрета Т. ‒ последователь Пушкина и Гоголя. Портретные характеристики выполнены Т. в объективной манере (сам Т. говорил о необходимости «быть психологом, но тайным»). Напряженность душевной жизни с тонко очерченной сменой различных состояний передана в ее внешних проявлениях ‒ в мимике, жесте, движении персонажа, за которыми как бы угадываются недостающие звенья единой психологической цепи. Дело великих предшественников Т. продолжал и как непревзойденный стилист, как мастер языка, сливший в своей прозе книжную культуру русского слова с богатствами живой народной речи. Созданная Т. художественная система оказала заметное влияние на поэтику не только русского, но и западноевропейского романа 2-й половины 19 в. Она во многом послужила основой для «интеллектуального» романа Л. Толстого и Достоевского, в котором судьбы центральных героев зависят от решения ими важного философского вопроса, имеющего общечеловеческое значение. Традиции Т. развиваются и в творчестве многих советских писателей (А. Н. Толстой, К. Г. Паустовский и др.). Его пьесы составляют неотъемлемую часть репертуара советских театров. Многие произведения Т. экранизированы.
Тургенев Иван – писатель, большую часть жизни проживший в России, в том числе, в Москве (1818-1883).
В Москве:
Впервые Иван Тургенев приехал в Москву в 1827 году, где мать писателя купила дом в Большом Спасском переулке, 24 (сейчас – Большой Каретный переулок). Тургенева поместили в пансион Вейденгаммера (Гагаринский переулок, 10, дом не сохранился), а через 2 года - в пансион при Армянском училище (Армянский переулок, 2). С ноября 1829 года он жил дома. Прослушав один курс в Московском университете, будущий писатель в 1834 году перевелся в Петербург. В Москве писатель часто бывал с начала 1840-х годов, останавливается обычно у матери, переехавшей на улицу Остоженка (дом № 37). В 1850 году Тургенев приезжает в Москву в связи со смертью матери. Бывая в Москве в последующие годы, Тургенев останавливался иногда у брата (улица Пречистенка, 26, дом не сохранился). В 1858 году он провел несколько дней у Афанасия Фета, снимавшего дом № 3 на Малой Полянке. В 1859 году Тургенев жил у В. Боткина. Иногда по дороге из Петербурга в имение Спасское он останавливался в гости¬нице «Дрезден» на Тверской улице, дом № 6 или «Франция» (улица Петровка, 5, ныне здесь сквер). В 1870 году Тургенев писал: «вот уже лет пятнадцать, как я останавливаюсь у моего старинного приятеля (начальника удельной конторы в Москве) И. И. Маслова...» (на Пречистенском (ныне Гоголевском) бульваре (дом № 10). Тургенев бывал также у поэта А. Плещеева на Плющихе, вечерах у А. Писемского, встречался с А. Островским, П. Третьяковым, И. Репиным, поэтом Я. Полонским. 6 марта 1879 года в честь Ивана Тургенева был дан прощальный обед в «Эрмитаже» (Петровский бульвар, 14), на котором присутствовало свыше 100 человек. С речами выступили К. Тимирязев, лингвист Ф. Корш, математик Н. Бугаев и др. В 1880 году Тургенев принял участие в пушкинских торжествах в Москве. Московский университет избрал писателя своим почетным членом. В последний раз Тургенев был в Москве проездом в августе 1881 года.
Москве посвящены многие страницы романов И. С. Тургенева (1818-1883). Поселившись в 1827 г. в Москве, мать писателя купила дом в Большом Спасском переулке, 24, (перестроен), сейчас – Большой Каретный переулок – прим. ред. Тургенева поместили в пансион Вейденгаммера (Гагаринский пер., 10, дом не сохранился), а через два года - в пансион при Армянском училище (Армянский пер., 2). С ноября 1829 г. он жил дома. Прослушав один курс в Московском университете, будущий писатель в 1834 г. перевелся в Петербург. В Москве писатель часто бывает с начала 1840-х годов, останавливается обычно у матери, переехавшей на Остоженку (дом № 37). Дом на Остоженке связан с рассказом Тургенева «Муму», в котором его мать выведена в образе барыни. Он посещает А. И. Герцена и Т. Н. Грановского. В ноябре 1850 г. Тургенев приезжает в Москву в связи со смертью матери. По свидетельству современников, в тот период он работал над пьесой «Провинциалка» для бенефиса Щепкина. После премьеры пьесы 18 января 1851 г. в Малом театре Тургенев писал П. Виардо: «Я ожидал всего, но не такого успеха. Представьте себе, меня вызывали с такими криками, что я убежал...». Бывая в Москве в последующие годы, Тургенев останавливался иногда у брата (Пречистенка, 26, дом не сохранился). В ноябре 1858 г. он провел несколько дней у А. А. Фета, снимавшего дом № 3 на Малой Полянке. «За исключением С. Т. Аксакова, не выезжавшего из дому по причине мучительной болезни, кто только не перебывал из московской интеллигенции у Тургенева...», - вспоминает А. А. Фет. В 1859 г. Тургенев жил у В. П. Боткина. Иногда по дороге из Петербурга в имение Спасское он останавливался в гости­нице «Дрезден» на Тверской дом № 6, (перестроен) или «Франция» (Петровка, 5, ныне здесь сквер). В декабре 1870 г. Тургенев писал: «...вот уже лет пятнадцать, как я останавливаюсь у моего старинного приятеля (начальника удельной конторы в Москве) И. И. Маслова...». Здание удельной конторы, в которой И. И. Маслов имел казенную квартиру, находилось на Пречистенском (Гоголевском – прим. ред.) бульваре (дом № 10). Тургенев бывал также у поэта А. Н. Плещеева на Плющихе, нередко присутствовал на вечерах у А. Ф. Писемского, встречался с А. Н. Островским, П. М. Третьяковым, И. Е. Репиным, поэтом Я. П. Полонским. Приезд Тургенева в Москву в феврале 1879 г. был настоящим триумфом. «Когда он появился в Обществе любителей словесности, прием был восторженный; рукоплескания не умолкали, - записывает современник, - ...молодые профессора давали ему обеды... актеры устраивали ему праздники...». Чествование писателя носило политический характер. Делясь впечатлениями от этой поездки, Тургенев говорил впоследствии: «...я понимаю, что не меня чествуют, а что мною, как бревном, бьют в правительство». 6 марта в честь Тургенева был дан прощальный обед в «Эрмитаже» (Петровский бульв., 14), на котором присутствовало свыше ста человек. С речами выступили К. А. Тимирязев, выдающийся лингвист Ф. Е. Корш, публицист и переводчик Шекспира С. А. Юрьев, крупный математик Н. В. Бугаев (отец писателя Андрея Белого). В ответном слове Тургенев сказал: «Такие дни, какие я прожил в Москве, такой прием останутся навсегда в моей памяти... Нет никакого сомнения, что сочувствие ваше относится ко мне не столько, как к писателю... сколько к человеку, принадлежащему эпохе 40-х годов... Сочувствую всем стремлениям молодежи... от души желаю, чтобы она так же честно и серьезно... относилась к своим задачам, как то делали иные из моих сверстников, имена которых проложили славный след в истории русского просвещения... Да возникнут между вами новые Грановские и новые Белинские!». В 1880 г. Тургенев принял участие в пушкинских торжествах в Москве. 6 июня, в день открытия памятника великому поэту, Московский университет избрал писателя своим почетным членом. На втором пушкинском вечере, 8 июня, ему был поднесен лавровый венок. В последний раз Тургенев был в Москве проездом в августе 1881 г.
Мировоззрение:
Нехристианин.
Писал, что предпочитает Богу сатану, образец бунтаря и индивидуалиста. Хотел познать истину от усилий своего ума, а не от благодати, а спасения он вовсе не искал. Был сторонником свободы человека в виде своеволия, индивидуализма.
Любовь – это прежде всего страдание и болезнь (самая тяжелая цепь) – и она никак не может счастливо завершиться в браке. Брак даже является помехой для любви, он вообще полностью отнимает ее сладость и жизненность. Вот так по гордости возомнил себя господином, а стал в итоге рабом своей блудной страсти к Полине Виардо – и таскался за ней везде, и унижался, и прислуживал, и умер в ее поместье «на краешке чужого гнезда».
Тургенев Хотел выделяться среди окружающих, обладая большим самомнением.
Был убежденным западником – главное земные ценности и благополучие.
В «Записках охотника» – сострадание крестьянам и ненависть к их эксплуататорам и всей крепостной системе и господствовавшему строю. Крестьяне выше дворян (умнее, талантливее и порядочнее): на них и держится жизнь – мужик без помещика проживет, а вот он – нет. Поэтому надо уничтожить крепостной строй, чтобы было всеобщее процветание (что абсурдно! – одни эксплуататоры придут на смену другим, ибо грех не изжит и Бога нет для них), хотя революции Тургенев боялся.
Рассказ «Живые мощи»: деревенская женщина Лукерья была парализована и медленно угасала. Она восприняла это со смирением, как крест от Бога по любви к ней. При этом в своих переживаниях она была близка к прелести: ей представляются умершие родители, благодарящие за искупление своих грехов своими страданиями, и Сам Христос руку ей протянул («Не бойся, – говорит, невеста Моя разубранная, ступай за Мной: ты у Меня в Царстве будешь водить небесные хороводы и песни играть райские»). А вот крестьяне не разделили ее умиления (прелести), но и не осудили ее.
Пережил длительный период тоски и скуки от ушедшей молодости и невозможности достичь счастья в жизни, но при этом старался замаскировать свою тоску и чувство одиночества веселостью, общительностью, посещением московских салонов и пр. Неодобрительные отзывы Тургенев по своей мнительности воспринял, как неуспех и поражение. Он болел физически и морально, ощущал безразличие к себе окружающего мира, постоянно копался в себе, но это без Бога было мучительно-бесплодно.
«Рудин» – умный гуманист, но при этом был не способен ни к каким полезным трудам. Какое бы занятие он ни выбирал – все кончалось неудачей. А в конце жизни вообще стал странствовать с безразличием и без всякой цели по России. А закончил свою жизнь смертью на парижской баррикаде в 1848 г. Рудин пытался неудачно самоутвердить себя в разуме, характере, талантах, но в итоге впал в тоску и отчаяние и тем показал свою ущербность и бессмысленность такой жизни. И все герои Тургенева – гуманисты – и пытаются утвердить себя вне Бога, без Бога.
Был западным гуманистом и видел спасение России в европейском просвещении, отчего пойдут демократические преобразования в стране. Хотя в своих произведениях он описывал и духовные ценности русского народа и показал, что в обезбоженном мире человек обречен на погибель, при всех своих благих намерениях.
Православие Тургенев не воспринимал (он его вообще не понимал, т. к. находился на низшей степени нравственности, с которой высшая православная система вообще непонятна и кажется безумием), а главными основами русского народа считал нравственную чистоту (непонятно, на чем основанной) и трезвый мужицкий ум. Для писателя религиозного критерия оценки собственных умственных метаний нет. Отсюда боль и страдания Тургенева. Для него были только земные сокровища, но он видел несовершенство мира, раздробленность людей, страдания и пр. При этом по гордости он мечтал, что можно построить земной рай без Бога и борьбы с грехами: он верил в какие-то абстрактные идеальные сверхличные нравственные ценности. И когда они победят, то и будет рай на земле. Однако критерием истины революционеров-преобразователей («Дон Кихотов») становятся сами грешные горделивые люди. Поэтому ничего не получается и зло только приумножается, что мы и видим во всех героях его произведений. Не получается достигнуть пресловутого всеобщего счастья при эгоистической разобщенности людей, живущих без Бога.
Проблема отцов и детей – есть проблема разных смыслов жизни (мировоззрений), отсюда и непонимание одних другими. Дворянство нравственно омертвело и самое большое, на что способно – на благие порывы. Но вина за отрицание коренных основ общественной жизни лежит и на детях. Важно: разрушение личности ведет к расшатыванию устоев общества, т. к. без связи с Богом человек теряет свою внутреннюю устойчивость, обезличивается – и общественное здание возводится тогда на песке. Но это понимается только при религиозном подходе. Не случайно, что формируется апатичный и скептичный нигилист (научник, рационалист) – человек, который вообще ни во что не верит и не хочет ничего делать, но зато мечтает установить некое безличное единообразие всей жизни людей. И весь трагизм этих людей – от безбожия, от обожествления науки и своего «я», убеждения, что все решают внешние обстоятельства, а не личность человека (в ней – грех). Поэтому, в частности, высокие нравственные принципы и благородство – вовсе не врожденные качества дворянина (и вообще человека). А по сути оказывается, что без Бога вообще нет никаких нравственных принципов – один грех и мнимо-добрые поступки да благомечтания. Заканчивается же все тоской и унынием (как у Базарова), потому что наука и прочие игрушки не могут удовлетворить душу и помочь найти смысл жизни. Идея бессмертия душа – всегда религиозная, никакого бессмертия на земле вне Бога не бывает. Вот отсюда и отчаяние безбожников.
«Если я нехристианин – это мое личное несчастье».
Тургенев утратил даже веру в себя, в смысл своей жизни, а также жизни людей и обществ.
Смерть представлялась ему порождением всеобщего хаоса (и он ее боялся), а жизнь – пустой. Это особенно хорошо отражено в романе «Дым» (обманчивый и призрачный дым – и вся жизнь человека – он живет в стихии всеобщего отрицания, где никто и никого не любит). Никакой охоты жить он не испытывал чуть ли не с молодости. Рок безжалостен к человеку, земное тщетно и суетно, люди несправедливы, да и часто не понимают Тургенева.
А вот природа – прекрасна и чуть ли не божество для Тургенева: в ее красоте и гармонии он как раз обретал временами покой и отраду (фактически пантеизм). Но только этот бог-природа холодный и равнодушный к людям – никакой любви у него нет.
Вот и получается, что никакая просветительская истина без Бога не могут дать человека блаженства, счастья, осмысленности жизни.
Умирал Тургенев тяжело с мыслями о самоубийстве.
Творчество:
Рассказ «Муму»
О чем речь: Одна московская барыня нанимает к себе на работу дворником сильного телом, но слабого и безвольного духом глухонемого крестьянина Герасима. У барыни он влюбился в прачку Татьяну, которую любил другой - башмачник Капитон. Герасим силой ее хотел отбить у него, но т. к. она его не любила, то притворилась пьяной. А т. к. он пьяных не переносил, то оставил ее. И решил перенести свою любовь от человека на собаку - нашел щенка Муму и стал о нем заботиться. Однако по приказу хозяйки-барыни он эту собаку утопил. Сам не выдержал и уехал обратно в деревню, где снова стал работать в поле и больше не связывался ни с женщинами, ни с собаками, но жил в одиночестве.
Христианское осмысление: на первый взгляд может показаться, что Герасим - страдательный несчастный человек: он и родился глухонемым, и влюбился несчастливо и безответно, и собаку был вынужден утопить... А сам-то он и честный и жалостливый и работящий. Но вот не повезло ему - столкнулся с тираншей и самодуркой-барыней, с безжалостной социальной системой - и все пошло наперекосяк, неправильно. Также и Татьяна - скромная и чистая - была забита и позволила собой манипулировать - стала почти бездушным роботом в руках самовластной барыни.
Но мы всегда должны понимать, что человек свободен нравственно и только в его руках принятие решений в сторону добра и зла. Тем более, что Герасим считал себя христианином (да крестьяне тогда почти 100% были христианами). Вот и по возвращении в свою деревню сказано, что он помолился перед иконами. Значит, тем более - свои поступки он должен был сверять с учением и примером Христа. Конечно, глухонемота - тяжелый крест, но есть кресты не менее тяжелые (и болезнь Дауна, и аутизм, и рак, и паралич, и потеря близких людей, особенно ранняя, и сиротство и т. д.) Кроме того, в Евангелии мы видим, что слепорожденность не мешает обрести не только телесное, но и духовное зрение больному человеку. А пример блаженной Матроны Московской! Ну а уж что касается лекгкомысленных чувств и оставления как бы любимой женщины и убийства животного - это уже вообще вольные и сознательные грехи Герасима. Ведь по сути бросить человека из-за его недостатка (да еще и мнимого) - это значит его и не любить. К тому же понятно, что в любви важна взаимность - и если чувств со стороны Татьяны не было, то любящий не будет настаивать на своем, игнорируя чувства другого (тем более любимого) человека, тем более используя демонстрацию своей физической силы в борьбе с оппонентом. Так что несчастным Герасима тут не назовешь: на самого нахлынули чувства - а потом также и отхлынули. Любви здесь не видно. А «Муму» - ну разве христианин так жестоко по отношению к животному поступит, кто бы ему и что не сказал, и как бы не запугал?! Разумеется, что нет! Ведь любовь и человечность нельзя убить никакими запретами! Уж лучше по совести и по-Божески ослушаться барыню и терпеть от нее обиды и поношения. Это - по-христиански! Как крайний случай - просто уйти от нее в деревню, но с собакой! 
Ну и чем в итоге кончает Герасим! Отчаянием! И полным равнодушием ко всему, разочарованностью в жизни. Ведь он мог бы покаяться в убийстве животного, в малодушии, в оставлении человека, мог бы встать на путь христианской жизни, изменить свою жизнь на Божеских началах!.. Увы, этого не произошло. Прооизошло самозамыкание от всех и отчужденность от всего с обидой на постигшую его несправедливость.
Вывод: когда человек не живет по Богу, во Христе - он часто способен на многое, почти на все - оклеветать любого, если скажут или если будет выгодно, устранить конкурента по бизнесу, убить животное или человека (скажем, сделать аборт), если это мешает жить раздольно и т. д. Иногда этого может потребовать «родина и партия» (и человек подчинится), а иногда и сам человек это может сделать без помощи «сверху». И еще при этом себя пытаться оправдать. Истинно свободен человек только во Христе, христианин, ибо эта свобода - не эгоистическая и корыстная, а совестливая, угодная Богу во спасение души.
Повесть «Ася» - тут все достаточно просто. Молодая и задорная девушка Ася воспылала страстью к мужчине НН, с которым познакомилась на студенческой вечеринке. Но он ей не ответил взаимностью, когда они остались вдвоем и она буквально набросилась на него со своими чувствами. Хотя нельзя сказать, что он совсем остался холоден к ее чувствам, ибо и сомнения его потом одолевали, и таких чувств, как к Асе, он больше не испытывал к другим женщинам, и тоска по Асе осталась у него до конца его жизни. Значит, нельзя сказать, что его уж совсем страсть не захватила. В школе все преподносится так, что НН оттолкнула незаконнорожденность Аси (родилась от связи ее отца с горничной вне брака), то есть соцbальный фактор - поэтому, дескать, он ей и не ответил взаимностью.
Христианское осмысление: сам НН говорит, что его смутила ее любовь (а точнее ее дикая страстность). И пусть даже она и задела его душу, но нравственный стержень внутри него оказался крепок, чтобы уступить животным инстинктам и позволить себе быть побежденным постыдными страстями. Ася ради удовлетворения своей преступной страсти была готова переступить через нравственные нормы, а вот НН поступил с христианской точки зрения зрело и благоразумно, по-Божески. Ни о какой глубине чувств, о браке тут речи даже не идет - только о потенциальном блуде. Когда нет Бога и совести - то можно все. Захотел - удовлетворил свою страсть. И не думай ни о чем. И наоборот. Христианское мировоззрение и наличие стыда, совести - совершенно меняет жизнь человека, и он поверяет всю свою жизнь и поступки Божьим законом. Даже если мы допустим, что НН просто струсил в решающий момент (а вовсе не был «сознательным хрпистианином» и «праведником»), мы даже в этом случае признаем, что стыд у него явно присутствовал. А стыд - это голос совести и Бога в человеке. И пусть потом у него началась длительная борьба (так бывает часто и у монахов, и у мирских, когда бес блуда их сильно борет), но в этот момент он поступил несомненно по-христиански, по-Божески. Правильно! Ася же поддалась бесовской страсти, отчего потом и страдала сильно и много. Но благодарной должна быть НН - он спас от тяжкого греха и себя и ее.