Баратынский Евгений

Евгений Баратынский – поэт (1800 – 44). В 1808–10 годах жил в Москве, пока отец не умер. Затем уехал в Петербург. Получив первый офицерский чин, вышел в 1826 году в отставку и поселился в Москве, где сблизился с Петром Вяземским, Денисом Давыдовым, стал гостем в салоне Зинаиды Волконской на Тверской улице (дом № 14), где встречался с Александром Пушкиным. Бывал в салоне А. Елагиной – «республике у Красных ворот», где подружился с сыном хозяйки салона Иваном Киреевским, В. Одоевским, Николаем Языковым, Михаилом Погодиным. В 1825 году Баратынский в доме Давыдова познакомился с Анной Энгельгардт, в следующем году женился на ней и с тех пор жил в доме своего тестя на Большом Чернышевский переулке (ныне Вознесенский переулок, 6), а с 1835 года – в собственном доме на улице Спиридоновка (не сохранился). В 1831 году Евгений был в числе друзей А. Пушкина, приглашенных на предсвадебный «мальчишник» в квартиру на Арбате. Жизнь в Москве прерывалась долговременными отъездами в казанское поместье тестя и в собственное родовое имение Мару. В 1836, после смерти тестя, Баратынский вступил во владение его подмосковной усадьбой Мураново, где в 1841–43 жил почти постоянно. Дух Москвы и ее уклад был передан в поэмах «Бал», «Пиры» и «Цыганка». В Москве вышли 3 прижизненных собрания стихотворений поэта. Он участвовал в деятельности московских периодических изданий: альманахе «Мнемозина» Кюхельбекера и Одоевского, журналах «Московский наблюдатель», «Московский вестник» и др.

Потомок древнего дворянского польского рода. В 1808–10 гг. (до смерти отца) жил в Москве. Обучался в петербургском Пажеском корпусе, был исключен оттуда за серьезный проступок, в результате чего, в соответствии с высочайшим повелением, служил солдатом (Петербург), затем унтер-офицером (Финляндия); получив первый офицерский чин, вышел в 1826 г. в отставку и поселился в Москве. Здесь Баратынский сблизился с П. Вяземским, Д. Давыдовым, стал частым гостем в салоне З. Волконской (Тверская улица, 14), где встречался с А. Пушкиным (7 февраля 1831 был в числе друзей поэта, приглашенных на предсвадебный «мальчишник» в квартиру на Арбате, 52), П. Чаадаевым, Д. Веневитиновым, А. Мицкевичем и др. Бывал в салоне А. Елагиной – «республике у Красных ворот», как его называли в Москве. Здесь завязались дружба Баратынского с сыном хозяйки салона И. Киреевским, знакомства с В. Одоевским, Н. Языковым, С. Шевыревым, М. Погодиным. Осенью 1825 г. в доме Давыдова Баратынский познакомился с А. Энгельгардт, 9 июня 1826 женился на ней и с тех пор жил в московском доме своего тестя (Большой Чернышевский переулок, ныне Вознесенский переулок, 6; перестроен в 1853), а с 1835 г. – в собственном доме на Спиридоновке (не сохранился; предположительно, на месте теперешних № 14–16). Жизнь в Москве прерывалась долговременными отъездами в казанское поместье тестя, управление которым было возложено на Баратынского, и собственное родовое имение Мару. В 1836 г., после смерти тестя, Баратынский вступил во владение его подмосковной усадьбой Мураново, где в 1841–43 жил почти безвыездно и где по собственным чертежам построил новый дом. Своеобразный дух Москвы с ее укладом старинного барства и одновременно живой восприимчивостью ко всему новомодному, с ее гостеприимством, уютом и жизнелюбием глубоко прочувствован поэтом и с поразительной точностью видения и легкой, изящной насмешливостью передан в поэмах «Бал», «Пиры», «Цыганка» («Наложница»). Поэт участвовал и в деятельности многих московских периодических изданий: альманахе «Мнемозина» В. Кюхельбекера и Одоевского, журналах «Московский телеграф», «Московский наблюдатель», «Московский вестник» (Погодина), «Европеец» (Киреевского) и др. В 1843 г. Баратынский с семьей отправился в европейское путешествие, где внезапно умер.
В своих мировоззренческих взглядах Баратынский был близок к христианству. Уже в 14 лет Баратынский знал о конечности существования человека и, узнав о смерти бабушки, утешал мать: «Все равно надлежит покинуть навсегда этот крохотный атом, состоящий из праха и называемый землей. Будем надеяться, что в ином мире мы сможем увидеть всех, кто был нам дорог здесь. Бог нас любит и, вероятно, не захочет ввергнуть нас после жизни в печальную вечность страданий». Его поэзия и взгляды противоречивы - однозначности нет. Он видит сложный мир с его несправедливостями, скорбями, несчастьями повсюду. И он инстинктивно стремится уйти от этой земной реальности в «небытие». Но при этом он не опускает руки, а ищет выход: стремится и к миру гармонии, ищет идеал, Бога, веру, дающую смысл жизни и силу для проживания осмысленной жизни. Человек ничтожен перед вечностью, чувствует, что не может ничего в этом мире изменить, не видит смысл жизни. Поэтому он сильно разочарован всем этим. При этом он борется с природой, живет по своим законам, которые противоречат природным. Но при этом он теряет связь с природой и ощущение божественности всего живого. А все равно томится, ничего по сути в мире изменить не может. Человек конфликтует не только с природой. Но и внутри него - глубокий разлад: конфликт души и тела: душа и тело живут по-разному, как бы своими особыми жизнями, пребывая при этом в одном человеке. Между ними - пропасть. Даже время они воспринимают по-разному: «для тела - это дни, летящие безумным роем, сменяющие друг друга утро и день; для души - это вечность, в основе которой бесконечное повторение одного и того же». Тело - темница души и она не может его покинуть. Человек раздвоен. Поэтому поэзия Баратынского - это в основном поэзия тоски и уныния. Такое видение человека Баратынским противоречит христианскому учению, по которому человек создан по образу и подобию Божию в единстве души и тела. Для христианина тело - храм Божий. Они неразлучны, вместе призваны служить Богу. Но Баратынский стремится преодолеть эту тоску, ощущение раздвоенности, обрести гармонию с собою, людьми, миром и Богом. Основание такой гармонии - вера. Для этого надо уйти от нашего божества - эгоизма, обожествления себя, задуматься и обрести выход в вере в Бога. Жизнь - это испытание, успешно пройдя которое возможно обрести награду. В мире много несправедливости, но все же все устремлено к гармонии, несовершенство должно быть преобразовано, и произойти это может и должно только при участии Бога, в Которого надо уверовать.

Премудрость вышнего Творца,

Не нам исследовать и мерить;

В смиренье сердца надо верить,

И терпеливо ждать конца.

Живая вера – спасение от духовного страдания. Только она ведет к вечному, божественному и прекрасному.
Баратынский много испытал, мучился над смыслом жизни, сомневался, но в итоге пришел к осознанию спасительности и животворности веры в Бога, пришел к молитве Нему о помощи. Ведь каждому дается Богом крест по силам его, а потому каждый же должен пройти путь, данный ему от Бога:

Царь небес! Успокой

Дух болезненный мой!

Заблуждений земли

Мне забвенье пошли

И на строгий твой рай

Силы сердцу подай.

Человек не оставлен в этом мире - Бог ему помогает, дарует мир и гармонию в душе, позволяет понять, где истина, а где ложь. Баратынский обращается к Богу как Царю Небесному, Который свободен материального, как Утешителю, способному исцелить душу, очистить ее от разрушительных страстей, излечить от сомнений, разрешить все противоречия. Жестокость и несправедливость, с которыми сталкивается человек, должны толкать его не на путь бунта против мира и Бога, а к осознанию их, как жизненного испытания - и к обращению за помощью к Богу. Надо хранить веру и идти с ней по пути духовного совершенствования, приближаясь к божественной гармонии: «Надо использовать даже то, что кажется неправильным в человеческой природе. Как много вещей, цель коих от нас сокрыта Провидением, а мы осмеливаемся за это роптать на Творца!». В то же время жизнь и творчество Баратынского не позволяет однозначно считать его христианином и уточнить его взгляды во всей полноте. В частности, неизвестно, ходил ли он в храм, участвовал ли в храмовых богослужениях и Таинствах, причащался ли, исповедался ли. Мало слышится у него и покаянный мотив. Кроме того, в его творениях нет Христа как личного Бога-Спасителя, его творчество и жизнь - не христоцентричны.

В 1836 Баратынские переехали в купленную ими усадьбу на Спиридоновке, но дом в Большом Чернышевском пер. не перестал быть связанным с известными деятелями культуры. В нем поселился брат поэта и философа Н. Станкевича, биограф Т. Грановского, писатель и общественный деятель Александр Станкевич (его фамилией по ошибке был назван в 1922 Б. Чернышевский пер. – московские власти думали, что они называют его в честь Николая Станкевича, прогрессивного литератора, главы литературного кружка). Философ и историк, друг дома Б. Чичерин, часто бывавший в этом доме, вспоминал, что при его содействии у Станкевича составилась небольшая картинная галерея, где были произведения Гвидо Рени, Гверчино, Беллини, голландских мастеров. Здесь собирался интеллектуальный кружок, в который входили Н. Кетчер, С. Соловьев, И. Бабст, И. Забелин, В. Боткин, К. Кавелин. Собирался избранный кружок людей более или менее одинакового направления, обменивались мыслями, толковали обо всех вопросах дня. С одинаковыми чувствами приветствовали новую эру и вместе сокрушались о последующем упадке литературы и общества. Одинаково возмущала и наглость Каткова и легкомысленный задор социал-демократов. После концертов в консерватории участники их часто встречались в доме Станкевича. Как-то за ужином собрались музыканты, в числе которых были Н. Рубинштейн, П. Чайковский, певица Дезире Арто. Во время ужина с энтузиазмом прозвучал тост, обращенный к Петру и Арто: «за жениха и невесту!» Предполагаемый брак, однако, не состоялся. Здесь жили в нач. 1840-х хирург Ф. Иноземцев, в 1850-х И. Сеченов, тогда студент университета, с сер. 1890-х до кончины в 1907 микробиолог Г. Габричевский, а в 1920-50-х партийный и государственный деятель В. Антонов-Саратовский; в 1920-59 в доме помещался читальный зал Центрального государственного исторического архива Москвы, переехавший в 1977 в новое здание на Профсоюзной ул.

Впервые Боратынский увидел Москву восьмилетним мальчиком, когда родители привезли его в первопрестольную из тамбовского имения Мара. Но постоянным московским жителем он становится в октябре 1825 года, и с тех пор его творческая деятельность в значительной степени связана с
Москвой, с ее культурной средой, литературными салонами и журналами. Здесь он потерял отца, скончавшегося в 1810 году. Здесь же, познакомившись с дочерью отставного генерала Л. Энгельгардта Анастасией, поэт обрел «нежную подругу» и «любовь надежную». 9 июня 1826 года состоялось их венчание. «Я женат и счастлив», – писал вскоре Боратынский Н. Коншину. Женитьба привела его в подмосковную Энгельгардтов – Мураново. В Муранове на берегу «ясного, чистого пруда» Боратынский в 1842 году построил свой «счастливый дом», который замыслил как:

Приют от светских посещений
Надежной дверью запертой,
Но с благодарною душой
Открытый дружеству и
девам вдохновений.

По переезде семьи в Москву Евгений жил с матерью, сестрами и братом «у Харитона в Огородниках», то есть в приходе ц. святого Харитония, в Яузской части, в доме 44 по Гусятникову пер. После женитьбы он поселяется «у прихода Рождества в Столешниках в доме профессора М. Малова». Оба эти дома не сохранились. Отец А. Пушкина Сергей писал дочери Ольге Павлищевой: «Видим Баратынских в Москве очень часто; не зная бессонных ночей на балах и раутах, Баратынские ведут жизнь самую простую: встают в семь часов утра во всякое время года, обедают в полдень, отходят ко сну в девять часов вечера и никогда не выступают из этой рамки, что не мешает им быть всегда довольными, спокойными, следовательно, счастливыми». Однако сам Боратынский позже назвал прожитые в Москве годы наиболее трудными. В прошлом был Петербург, где он обрел «поэтических братьев»: А. Дельвига, А. Пушкина, В. Кюхельбекера, и 5 лет службы в Финляндии – этот край стал «пестуном» его таланта: из Финляндии Боратынский, выйдя в отставку, вернулся уже признанным поэтом. Первые московские впечатления Боратынского явно неблагоприятны. «Я скучаю в Москве. Мне несносны новые знакомства. Сердце мое требует дружбы, а не учтивостей… Плачу за приветствия приветствиями и страдаю… Часто думаю о друзьях истинных, о прежних товарищах…» Но и в Москве постепенно у Боратынского завязываются дружеские отношения, прежде всего с П. Вяземским. «Я часто вижу Вяземского, – писал Евгений Абрамович Пушкину в январе 1826. – На днях мы вместе читали твои мелкие стихотворения, думали пробежать несколько пьес и прочли всю книгу». Поэт часто бывал на литературных вечерах Вяземского, гостил у него в Остафьеве. В 1828 Боратынские переезжают в дом «на Никитскую у прихода Малого Вознесения», в Большой Чернышевский переулок (дом № 6 по Вознесенскому переулку существует и ныне, но значительно перестроен). Князь Вяземский жил неподалеку. Их дружба основывалась на сходстве литературных вкусов, а также на «взаимном душевном уважении». Круг поэтов, в который они входили, считал своим вдохновителем Пушкина. Роль Пушкина в русской литературе Боратынский сравнивал с ролью Петра I в русской истории, однако не стремился подражать ему. Муза Боратынского всегда отличалась «лица необщим выраженьем». Пушкин это особо подчеркивал: «Он у нас оригинален, ибо мыслит. Он был бы оригинален и везде, ибо мыслит по-своему, правильно и независимо, между тем как чувствует сильно и глубоко». То же писал князь Вяземский А. Тургеневу: «Чем больше вижусь с Баратынским, тем более люблю его за чувство, за ум, удивительно тонкий и глубокий, раздробительный. Возьми его врасплох, как хочешь: везде и всегда найдешь его с новою, своею мыслью, с собственным воззрением на предмет». К концу 1820-х имена Пушкина и Боратынского привычно ставились рядом. Пушкин радостно приветствовал вышедший в 1827 в Москве первый поэтический сборник своего друга: «Наконец появилось собрание стихотворений Баратынского, так давно и с таким нетерпением ожидаемое. Спешим высказать наше мнение об одном из первоклассных наших поэтов. Знатоки с удивлением увидели в первых опытах стройность и зрелость необыкновенную». В сентябре 1826 Пушкин, вернувшись из Михайловского, читал только что оконченную трагедию «Борис Годунов» у С. Соболевского, жившего на углу Собачьей площадки и Молчановки, и у Д. Веневитинова. На этих чтениях, по всей вероятности, присутствовал и Боратынский. Судя по письму к А. Муханову (октябрь 1826), Пушкин читал трагедию отдельно Боратынскому в его доме в Столешниках. Боратынский нашел, что это «чудесное произведение составит эпоху в нашей словесности». В ту пору стихотворения Боратынского журналы брали нарасхват, как и стихотворения Пушкина. В 1828 в Петербурге вышли под одной обложкой «Две повести в стихах»: «Граф Нулин» Пушкина и «Бал»
Боратынского. К 1829 слава обоих достигла, пожалуй, своего апогея. Критик В.Плаксин писал в «Сыне отечества» за 1829, что затрудняется предсказать, на чьей стороне будет первенство. «Время, судья независимый от настоящих успехов, решит, кому будет принадлежать первый венок – Пушкину или Баратынскому». В один и тот же день (23 декабря 1829) поэты были избраны действительными членами Общества любителей российской словесности при Московском университете. Одновременно они стали и членами Английского клуба. Родственница А. Герцена Т. Пассек вспоминала: «Мы увидали Пушкина с хор Благородного собрания. Внизу было многочисленное общество, среди которого вдруг сделалось особого рода движение. В залу вошли два молодых человека… «Смотрите, – сказали нам, – блондин – Баратынский, брюнет – Пушкин». Они шли рядом, им уступали дорогу». Друзья постоянно виделись у известных московских литераторов: И. Дмитриева, П. Вяземского, Д. Давыдова (в доме последнего Боратынский познакомился с будущей женой). М. Погодин вспоминал «жаркое литературное время» (1827) в Москве, когда «вечера, живые и веселые, следовали один за другим, у Елагиных и Киреевских за Красными воротами, у Веневитиновых, у меня, у Соболевского в доме на Дмитровке, у княгини Волконской на Тверской». В салоне Волконской, который являлся средоточием культурной жизни Москвы («Изящное сборное место всех замечательных и отборных личностей современного общества», по выражению князя Вяземского), Боратынский бывал постоянно. Здесь он не раз встречался с Адамом Мицкевичем. Боратынский принимал участие в прощальном ужине при отъезде Мицкевича из Москвы на квартире С. Соболевского. Московские литераторы поднесли польскому поэту золотой кубок, на котором были выгравированы их имена, в том числе и имя Боратынского. Кроме салона Волконской, Боратынский посещал «елагинскую республику» у Красных ворот – салон Авдотьи Елагиной, племянницы Жуковского. У Елагиных Боратынский познакомился с Н. Языковым, В. Одоевским, С. Шевыревым, М. Погодиным. Особенно близко он сошелся с сыном Авдотьи Иваном Киреевским. «Ты меня понял совершенно, – писал он Киреевскому, – вошел в душу поэта, схватил поэзию, которая мне мечтается, когда я пишу…» В круг Киреевских – Елагиных входил Д. Свербеев. Аристократический философско-литературный салон его жены Е. Свербеевой, урожденной Щербатовой, Боратынский тоже посещал в кон. 1820 – нач. 1830-х. Тогда же Боратынскому представили молодую поэтессу К. Яниш, позднее обвенчавшуюся с его приятелем литератором Н. Павловым. Каролина Павлова стала страстной почитательницей поэзии Боратынского, многие его стихотворения она перевела на немецкий язык и до смерти Евгения оставалась его искренним другом. Был дружен Боратынский и с поэтом, министром юстиции Иваном Дмитриевым. Дмитриев жил на Спиридоновке в доме № 17. Когда в 1835 Боратынский купил там дом, они оказались соседями. В 1820-х у Дмитриева собиралась «вся пишущая братия». Здесь кипели жаркие споры о романтизме и классицизме. Один из современников вспоминает высказывание Боратынского о новой литературе, которую стали называть романтической: «Всякое общество иначе не должно начинаться, как подражанием. Но у людей с дарованием самые подражания проявляются в особенных образцах, свойственных их понятиям, их гениальным воззрениям на предмет. – То же да иначе. Отселе происходят новые формы для изображения мыслей…» Дмитриева и Карамзина Боратынский считал писателями, явившимися в
русской литературе с новым словом, с новыми оборотами и с новыми формами речи, открывшими «новый путь к изложению… мыслей», то есть первыми «романтиками». Со 2-й пол. 1820-х Боратынский сотрудничает с моск. журналами. Моск. журналистика начала николаевского царствования значительно отличалась от петербургской. «В Москве журналы идут наряду с веком», – писал Н. Гоголь («Петербургские записки 1836 года»). Годом раньше в «Путешествии из Москвы в Петербург» Пушкин утверждал: «Литераторы петербургские, по большей части, не литераторы, но предприимчивые и смышленые литературные откупщики. Ученость, любовь к искусству и таланты неоспоримо на стороне Москвы». На журнальных страницах шла борьба между дворянским («аристократическим») и «демократическим» направлениями в поэзии. Поэты пушкинского круга ратовали за высокое искусство, независимое от «презренной пользы», и боролись против прагматичного духа чуждого им направления. В 1825 Боратынский писал И. Козлову, автору поэмы «Чернец» и переводчику «Вечернего звона»: «Наши журналисты ставят себя нашими судьями при помощи своих ростовщических средств. Они составили будто бы союз против всего прекрасного и честного». В послании «Богдановичу» Боратынский выразил эту мысль в стихах:

Дарует между нас и славу и позор
Торговой логики смышленый приговор.

С января 1825 года братья Н. и К. Полевые и князь Вяземский начали издавать журнал «Московский телеграф», который поначалу произвел впечатление «изумительного явления» (В. Белинский). Сотрудниками журнала становятся А. Пушкин, В. Одоевский и др. писатели-«аристократы». 9 стихотворений публикует здесь и Боратынский. В рецензии на поэмы Боратынского «Эда» и «Пиры», помещенной в «Московском телеграфе» (1826), Николай Полевой отмечал: «Имя Боратынского принадлежит числу почтеннейших имен нового поколения русских поэтов. В романтической поэзии он самостоятельный поэт, не подражатель, но творец, и в том роде, в котором он пишет, доныне никто с ним не сравнялся. Область Боратынского в русской поэзии есть элегия…» Но уже в 1827 произошел разрыв дворянских писателей с издателем «Московского телеграфа» Н. Полевым из-за его «буржуазного прогрессизма». Боратынский активно включается в журнальную полемику по главным вопросам общественной и литературной жизни, в итоге которой возник журнал «Московский вестник». Редактором стал М. Погодин, историк и журналист. На Петровке, в доме А. Хомякова,
состоялся обед в честь основания журнала, где присутствовал и Боратынский. «Московский вестник» начал выходить с февраля 1827 года и сразу повел борьбу с «Московским телеграфом» и петербургскими изданиями Ф. Булгарина и Н. Греча («Северная пчела» и другие). В нем участвовали примыкавшие к «Обществу любомудрия» Д. Веневитинов, В. Одоевский, А. Хомяков, С. Шевырев и братья Киреевские. Новый журнал сразу же украсили более 20 стихотворений Пушкина, а также отрывки из «Бориса Годунова», «Евгения Онегина», «Графа Нулина». Несколько стихотворений помещает в «Московском вестнике» и Боратынский.
«Любомудрам», молодым последователям немецкой идеалистической философии, была близка философичность поэзии Боратынского. Они ценили его за ум, «чрезвычайно ясный, отчетливый, не останавливающийся на поверхности предметов»; за то, что поэт не боялся «затрагивать самые трудные вопросы» (К. Полевой). Боратынский разделял идеи любомудров о слиянии поэзии и философии. Однако пришедшее «из Германии туманной» учение не слишком увлекло Боратынского (например, в поэтических опусах С. Шевырева он усматривал «метафизику слишком темную»). В 1830 «Московский вестник» прекратил существование. Боратынский и Пушкин мечтают о новом журнале, способном в полной мере противостоять «торговой логике». Поэтому Евгений с энтузиазмом воспринял весть о намерении И. Киреевского издавать журнал «Европеец». Осенью 1831 он обещал представить материалов на номер, заверяя, что станет «непременным и усердным сотрудником»; Боратынский даже собирается перейти на прозу и доставлять Киреевскому в год «две-три повести». «Твой журнал очень возбуждает меня к деятельности», – пишет он Киреевскому в октябре 1831 из казанского имения жены, восторгаясь первым номером «Европейца». «Я должен писать к спеху, чтобы писать много. Мне нужно предаваться журнализму, как разговору, со всей живостью вопросов и ответов, а не то я слишком сам к себе требователен, и эта требовательность часто охлаждает меня и к хорошим моим мыслям. Между тем все, что удастся мне написать в моем уединении, будет принадлежать твоему журналу». В «Европейце» были опубликованы несколько эпиграмм Боратынского, повесть «Перстень», послание «Н.М.Языкову», стихотворение «В дни безграничных увлечений…» Евгений сообщает, что в Казани журнал нашли «умным, и ученым, и разнообразным». «Поверь мне, русские имеют особенную способность и особенную нужду мыслить. Давай им пищу…» Но уже 3-й номер не вышел из печати – журнал был закрыт. «От запрещения твоего журнала не могу опомниться, – пишет Боратынский Ивану 14 марта 1832. – Что после этого можно предпринять в литературе? Я вместе с тобой лишился сильного побуждения к трудам словесным». В марте 1835 на смену «Московскому вестнику» и «Европейцу» приходит «Московский наблюдатель» – литературный журнал, издававшийся в складчину «любомудрами» и членами круга Елагиных – Киреевских. Он продолжил борьбу с «торговым направлением» в литературе, открывшись программной статьей С. Шевырева «Словесность и торговля», созвучным которой оказалось помещенное здесь же стихотворение Боратынского «Последний поэт»:

Век шествует путем своим железным,
В сердцах корысть, и общая мечта
Час от часу насущным и полезным
Отчетливей, бесстыдней занята.
Исчезнули при свете просвещенья
Поэзии ребяческие сны,
И не о ней хлопочут поколенья,
Промышленным заботам преданы.

Однако уже к 1836 отношения Боратынского с журналом охладевают, и поэт прекращает писать для него. Тем не менее общение Боратынского с кругом «Московского наблюдателя» не прерывается. Он часто видится с А. Хомяковым. В январе 1833 Алексей читал в доме Боратынских трагедию «Дмитрий Самозванец». Писатель и журналист Н. Мельгунов в одном из писем рисует картину литературной московской жизни того времени: «…по пятницам у Свербеевых, по воскресеньям у Киреевских, иногда по четвергам у Кошелевых и время от времени у Баратынского… Хомяков спорит, Киреевский поучает, Кошелев рассказывает, Баратынский поэтизирует, Чаадаев проповедует или возводит очи к небу…» Что касается собственно поэтического творчества Боратынского в московский период, здесь им написано не так уж много. Впрочем, он никогда и не был плодовитым автором – в частности, из-за требовательности к себе. Тем не менее Москва оказалась родиной всех трех прижизненных собраний стихотворений поэта: сборника 1827, собрания 1835 в 2-х частях и книги «Сумерки» 1842. Восторженная рецензия Пушкина на сборник «Стихотворения» 1827 и воодушевление, с каким приняли книгу друзья, остались в прошлом. Отношение современников к творчеству Боратынского менялось. Он встречал как поэт все меньше сочувствия у читающей публики. Не получила признания напечатанная в 1831 в Москве поэма «Наложница» (названная потом «Цыганка»), хотя автор считал ее самой совершенной своей поэмой. Проповедник «идеи народности» в литературе В. Белинский утверждал по поводу стихов Боратынского, что «поэзия только слабыми искорками блестит в них». Музу Боратынского критик характеризует как «светскую, паркетную». В 1832 на страницах «Московского телеграфа» появились выпады и в адрес Пушкина: он-де перестал выражать «думы и мечтания своих современников». На самом деле гений поэтов перерос эти «думы и мечтания»; современники уже не в состоянии были «дослышать все оттенки их лиры» (выражение И. Киреевского). В статье о Боратынском 1830 Пушкин дал сему объяснение: «Юный поэтмужает, талант его растет, понятия становятся выше, чувства изменяются. Песни его уже не те. А читатели те же, разве только сделались холоднее сердцем и равнодушнее к поэзии жизни». Сторонясь «журнальной черни», Боратынский писал, что «время индивидуальной поэзии прошло, другой еще не наступило». Он намерен «на время, и даже долгое время, перестать печататься». Чувство одиночества усугубляется потерей близких сердцу людей. Поэт был «болен от огорчения», когда узнал о смерти А. Дельвига, скончавшегося 14 января 1831. 27 января в р-не «Яр» товарищи совершали тризну по Дельвигу. Отдалился от друзей-поэтов и собиравшийся жениться Пушкин. В своей новой квартире на Арбате он устроил «мальчишник». Пушкин был грустен – возможно, предчувствуя вечную разлуку. Последняя его встреча с Боратынским произошла в мае 1836 года в доме Боратынских на Спиридоновке. Без видимых причин в 1834 разладились отношения с И. Киреевским. Боратынский впал в хандру. От полного уныния его спасали только постоянные хлопоты по имениям жены под Казанью и в Муранове.
«Громовым ударом» явилась для Боратынского весть о «погибели» Пушкина. «Как русский, как товарищ, как семьянин скорблю и негодую. Мы лишились таланта первостепенного… Не могу выразить, что я чувствую; знаю только, что я потрясен глубоко и со слезами, ропотом, недоумением беспрестанно себя спрашиваю, зачем это так, а не иначе?» (из письма князю Вяземскому). Постепенно Боратынский перестал участвовать в литературной жизни Москвы. В письме к П. Плетневу в Петербург он признался: «давно, давно не пишу стихов». В то время моск. общество, как замечает Боратынский, разделяется «на маленькие кружки, а точнее, все наносят друг другу частные визиты, не оставляющие в душе ничего, кроме усталости» и «Москва нынче просто невыносима, – пишет он матери в 1838. – Почти не осталось приличных домов. Смерть старой Пашковой лишила нас единственного дома, гостеприимного на старый лад, где принимали всех, старых и молодых, в каком-либо роде замечательных персон, не исключая даже и тех добрых людей, которые более всего любят посидеть за партией в вист». О запустении Москвы в 30-е говорил еще Пушкин в «Путешествии из Москвы в Петербург»: «огромные боярские дома стоят печально между двором, заросшим травою, и садом, запущенным и одичалым… На всех воротах прибито объявление, что дом продается и отдается внаймы, и никто его не покупает и не нанимает». Москва и моск. знакомые теряют для Боратынского привлекательность. Он стремится в Петербург к друзьям молодости, литературным единомышленникам. Поездка состоялась зимой 1840. В Петербурге Боратынский возобновил связи: Плетнев, Карамзин, Вяземский, Одоевские. У В. Одоевского он познакомился с Лермонтовым и нашел его талантливым, но нерадушным («морально мне не понравился»). Особенно памятной стала встреча с В. Жуковским, когда они разбирали бумаги покойного Пушкина. «Все последние пьесы его отличаются силой и глубиной. Он только что созревал. Что мы сделали, россияне, кого погребли!» Жуковский отдал Боратынскому пушкинскую тетрадь с незавершенными статьями о нем. В северной столице Боратынский, пользуясь «благорасположением всего общества», ободрился. Анастасия сообщила матери поэта, что Боратынский был принят как «общепризнанная знаменитость». 9 мая 1840 Боратынский был в Москве на обеде в честь именин Н. Гоголя в доме М. Погодина на Девичьем поле. Присутствовали проф. Московского университета, в частности С. Шевырев, актеры М. Щепкин, П.М.Садовский, писатели П. Вяземский, П. Чаадаев, А. Тургенев и славянофилы К. Аксаков и Ю. Самарин. Здесь Боратынский встретился с Лермонтовым. Не найдя общего языка со славянофилами, Боратынский отказался сотрудничать в «Москвитянине», которым руководили М. Погодин и С. Шевырев. Все написанное в кон. 1830 – нач. 1840-х Боратынский отправлял в Петербург. Намереваясь поселиться там, он просил С. Соболевского подыскать ему квартиру. В 1841 поэт увлечен хозяйственной деятельностью в Муранове. Он писал матери: «Мне предстоит докончить несколько построек и выполнить много земельных работ. Затем наступят полевые работы, в которых я также принимаю участие, ибо не могу выйти из дома, не увидев земледельцев за их делом…» Из письма к П. Плетневу: «я строю, сажу деревья, сею, не без любви к этим мирным занятиям и прекрасной окружающей меня природе» Однако жизнь помещика влечет Боратынского не только сама по себе: «Моя энергическая деятельность – по сути дела не что иное, как следствие глубокой потребности в покое и тишине». Покой и тишина необходимы для творчества. В том же письме Плетневу Боратынский сообщает, что у него «много готовых мыслей и форм». В Москве Боратынский бывает довольно часто. Но всеми помыслами он – в «милой стране», где вдали от сует света мирно текут дни, наполненные повседневными трудами и заботами о растущем семействе. В одном из писем
Боратынский признается, что страдает «семейной болезнью-манией стр-ва». Купив на Спиридоновке двухэтажный каменный дом (не сохр.), он его перестроил, приспособив для сдачи внаем. Сначала сдавался 1-й этаж, затем – дом целиком. Оставив за собой только флигель, Боратынские переехали в Мураново, где Евгений приступил к разборке старого дома Энгельгардтов и к возведению на его месте по собственным чертежам и планам нового. Во время стр-ва Боратынские нанимали жилье в соседней дер. Артемово у господ Пальчиковых. «Мы живем в столь глубоком уединении, что все новости, которые я могу вам сообщить, касаются только нашего здоровья, слава Богу, хорошего. Подмосковная усадьба зимой – убежище куда более мирное и тихое, нежели деревня в глубине России». Семья лишь время от времени бывает теперь в Москве – когда не препятствует распутица. Старшие дети занимаются с учителями, среди которых есть иностранцы. «Жизнь наша течет в высшей степени однообразно. Часы отличаются один от другого лишь разными уроками детей да разными музыкальными пьесами, которые они разучивают». В 1842 стр-во было в основном завершено. «Новый дом в Муранове уже год под крышей и отштукатурен, внутри осталось настелить полы, навесить двери и вставить оконные рамы. Получилось славно» «Дом в Муранове – прелесть, особенно внутреннее расположение. Оригинально и со вкусом», – писал жене Н. Путята, посетивший усадьбу уже после смерти Евгения. В декабре Боратынский сообщал матери о переезде. В семье все благополучно: дети (их 7) продолжают учиться и делают успехи. Дом походил на «маленький
университет». Сын Лев обнаружил склонность к сочинительству, и его первую «стихотворную этюду» отец приветствует стихотворением «Здравствуй, отрок сладкогласный…» 1842 был итоговым и для Боратынского-поэта. В мае в Москве вышел сборник «Сумерки», состоящий из 26 стихотворений. Боратынский стремился поделиться с читателем «разнообразными открытиями зрелой жизни», однако живого отклика почти не встретил. М. Лонгинов писал, что «Сумерки» произвели в публике «впечатление привидения, явившегося среди удивленных и недоумевающих лиц». Кончалась пушкинская эпоха. Рядом оставались лишь немногие верные, понимающие души, в их числе – П. Вяземский, «звезда разрозненной плеяды», которому адресовано стихотворное посвящение. В сентябре 1843, отправляясь в европейское путешествие, Боратынский с семьей прибыл в Петербург. Здесь Евгений в последний раз виделся с друзьями – Плетневым, Вяземским, Соболевским, Одоевским. В 1844 он скоропостижно скончался в Неаполе. Через год тело поэта было перевезено на родину и похоронено на Тихвинском кладбище Александро-Невской лавры. Через год осиротевший мурановский дом посетил Н. Путята: «Тут все живо напоминает покойного Евгения. Все носит свежие следы его работ, его дум, его предположений на будущее. В каждом углу, кажется, слышим и видим его».

Современники писали фамилию Евгения через «а». Так же надписаны прижизненные издания поэта. Написание с буквой «а» употребляется и сегодня. Однако на титуле итогового стихотворного сборника «Сумерки» читаем: Боратынский. Автор придерживается именно этого написания (фамилия происходит от названия замка, построенного предком Боратынского, – Боратынь, что значит «Божья оборона»).