Гоголь Николай (1809, с. Большие Сорочинцы Полтавской обл. –1852, Москва) родился в семье небогатых помещиков В. и М. Гоголь-Яновских. Отец Г. написал несколько комедий на украинском языке. Образование Г. получил в Нежинской гимназии высших наук (1821–1828), где проявились его интерес к литературе и живописи и незаурядный актерский талант. Характерным для общественных настроений Г. в этот период было его поведение в «деле о вольнодумстве», когда он выступил на стороне профессора Н. Белоусова, подвергшегося гонению за распространение прогрессивных идей. С юношеских лет Г. мечтал о высоком гражданском поприще. Предполагая посвятить себя юстиции, он едет в 1828 в Петербург. Однако атмосфера бюрократического государства скоро заставила его отказаться от своего намерения. Г. меняет несколько мест службы, пробует преподавать историю, но постепенно литературная деятельность вытесняет все другие его занятия. В 1829 Г. опубликовал под псевдонимом В. Алов идиллию «Ганц Кюхельгартен», которая успеха не имела. В 1831 состоялось его знакомство с А. С. Пушкиным, сыгравшим важную роль в формировании личности Г. как писателя. Литературную известность Г. принесли «Вечера на хуторе близ Диканьки» (1831–32). В 1835 выходят сборники «Арабески» и «Миргород»; в том же году В. Г. Белинский назвал Г. «главою литературы, главою поэтов». Вершиной творчества Г. – драматурга явился «Ревизор», вышедший в свет и одновременно поставленный на сцене в 1836. Сатирическая сила этого произведения была такова, что автор навлек на себя ожесточенные нападки реакционных кругов. Это и неудовлетворенность петербургской постановкой «Ревизора», низводившей социальную комедию до уровня водевиля, вызвали у писателя глубокую депрессию. В июне 1836 Г. уехал за границу и пробыл там до 1848 (дважды приезжал в Россию). Он жил главным образом в Риме, где завязалась его дружба с художником А. А. Ивановым. В Италии Г. работал над главным своим созданием – романом-поэмой «Мертвые души». Согласно окончательному замыслу, она должна была состоять из трех томов. Г. издал только 1-й том (1842), который вызвал еще более сильный общественный резонанс, чем «Ревизор». В массе различных толкований поэмы наиболее верной оказалась трактовка Белинского, определившего пафос книги как «противоречие общественных форм русской жизни с ее глубоким субстанциальным началом». Вскоре вышли «Сочинения» Г. в 4 тт., где появилась повесть «Шинель»; вместе с «Мертвыми душами» она стала своеобразным манифестом критического направления в русской литературе.
Последующее творчество Г. протекает все более тяжело и неровно. Чувствуя себя не в силах дать дальнейшему замыслу «Мертвых душ» реалистичное воплощение, Г. выпустил книгу «Выбранные места из переписки с друзьями» (1847), где в форме наставлений стремился указать русскому обществу путь к моральному обновлению. В 1848 вернувшись на родину, пытался продолжать работу над «Мертвыми душами». Однако чувство творческой неудовлетворенности не покидало Г. В ночь на 12(24) февраля 1852, находясь в болезненном состоянии, он сжег рукопись 2-го тома романа. Значение Г. для русского общества Н. Чернышевский выразил словами: «Он пробудил в нас сознание о нас самих». Объектом художественного изображения Г. избрал те стороны жизни, которые до него считались уделом «низких» жанров в искусстве. Основой действия в своих произведениях Г. сделал «выгодную женитьбу», «стремление достать выгодное место» и т.п. мотивы, воссоздавшие живую картину нравов николаевской эпохи. Одновременно Г., продолжая дело, начатое Пушкиным, обогатил литературный язык, максимально приблизив его к разговорному.
В окружающей жизни Г. остро волновали ее бездуховность, господство узкоэгоистических и меркантильных интересов. Он высмеивал внутреннюю пустоту провинциальных «существователей» («Иван Федорович Шпонька и его тетушка», «Повесть о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем», «Коляска»). Драматические произведения Г. («Женитьба», «Ревизор», так называемые «драматические отрывки») показывают, что за «приличной» оболочкой служебных, семейных и бытовых отношений кроются полная внутренняя разобщенность людей и глубокие социальные антагонизмы. В петербургских повестях («Невский проспект», «Записки сумасшедшего», «Шинель») тема иерархической раздробленности общества и страшного одиночества человека приобретает трагическое звучание. Этому укладу жизни Г. противопоставил идеалы «воли», человеческого братства, высоких духовных ценностей. Как гармоничное общество, где человек свободен от условностей буржуазной цивилизации, где интересы личности слиты с интересами коллектива, показана у Г. Запорожская Сечь («Тарас Бульба»). В «Старосветских помещиках» самозабвенная преданность друг другу, доброта двух старичков противопоставлены ненатуральной жизни петербургского общества. Художник, весь отдавшийся искусству, противостоит тому, кто погубил свой талант ради денег и дешевого успеха («Портрет»). Идеалы Г. несовместимы с нормами морали феодально-буржуазного общества. Вместе с тем коренной чертой эстетики Г. было стремление воплотить прекрасное в современную ему жизнь. Служение гражданским идеалам, не осуществившееся на государственном поприще, Г. делает целью своего художественного творчества. Концепцию искусства как общественно-преобразующей силы он с наибольшей полнотой выразил в «Театральном разъезде», «Портрете», 7-й главе «Мертвых душ». «Нельзя иначе устремить общество к прекрасному, пока не покажешь всю глубину его настоящей мерзости», – писал Г. С этих позиций создавались «Ревизор» и «Мертвые души». Отказываясь признать морально-психологический облик своих отрицательных героев подлинно человеческим достоянием, Г., говоря словами Герцена, «срывает с них человеческую личину». Уподобление персонажей животным или неодушевленным предметам – основной прием гоголевского гротеска. Его реализм определяется типичностью черт общественной психологии, положенных в основу образа. Г. запечатлел нравственный облик современного общества в образах такой колоссальной психологической емкости, что они приобрели нарицательное значение, пережив породившую их эпоху. Показав паразитический и антинародный характер николаевской бюрократии и поместного дворянства, произведения Г. возвестили историческую исчерпанность феодальных отношений в России. Другая сторона творческой программы Г. состояла в том, чтобы указать обществу «пути к прекрасному». Эта проблема явилась центральной при создании 2-го тома «Мертвых душ». Неразрешимость ее для Г. была обусловлена тем, что писатель хотел прийти к преобразованию общества путем морального возрождения каждой отдельной личности, его составляющей. Сами же государственные ин-ты царской России могли оставаться при этом, по мысли Г., неприкосновенными. Непонимание экономической и политической обусловленности общественных отношений, сочувствие романтической концепции истории, согласно которой русская нация считалась свободной от внутрисословной вражды, привели Г. в начало 1840-х гг. к отвлеченному выводу, что именно в России прежде всего утвердится принцип человеческого братства. Он ищет в русском человеке те высокие душевные качества, которые послужили бы залогом осуществления этого идеала. Все лучшие свойства национального характера Г. находит в народной среде, у представителей трудового крестьянства; они олицетворяют живой дух нации в царстве мертвых душ, нарисованных писателем. Однако, представляя нацию в духе исторических воззрений своей эпохи как внутренне единый организм, Г. считал возможным отыскать и вызвать к жизни те же нравственные черты и в среде господствующих классов. В этой ошибочной теории – основа творческой трагедии Г. Считая неотъемлемой особенностью нации ее религию, Г. трактовал свой общественный идеал как православно-христианский. С этим связана возраставшая в последние годы жизни религиозность писателя. Отрицание моральных основ существующего общества (многие главы «Выбранных мест» были запрещены цензурой) совмещается у Г. с признанием монархии, церкви и крепостного права; утверждение важнейшей общественной роли крестьянства («Блаженство всей земли сеют. Пропитанье миллионов сеют») – с попыткой создать образы идеального помещика, откупщика-христианина. Резкая критика «Выбранных мест из переписки с друзьями» содержится в знаменитом письме Белинского к Г. (1847). Чернышевский охарактеризовал Г. как «мученика скорбной мысли и благих стремлений». Внутренняя сложность гоголевского творчества, получившего мировую известность, обусловила острую дискуссионность его оценок в критике. Различные школы в русском и зарубежном литературоведении давали многочисленные толкования его противоречивых сторон. Позиция современной науки в этой дискуссии определяется тем осмыслением наследия Г., начало которому положено в трудах русских революционных демократов. Так, вслед за Чернышевским, введшим понятие «гоголевского периода» русской литературы, советская наука раскрывает могучее влияние творчества Г. на все последующее развитие русского критического реализма. Многочисленные работы о Г., переиздания его сочинений, воплощение его образов на сцене и на экране, в музыке и живописи как в СССР, так и за рубежом подтверждают неугасающий интерес к творчеству великого русского писателя во всем мире.
– Выходец из Украины, многолетний житель северной столицы, своеобразно и ярко введший в свое творчество и «малороссийскую», и «петербургскую» темы, Гоголь в конце жизни определил для себя только два города, в которых хотел бы жить: Москва и Рим. С Москвой его связывали друзья, любимый Малый театр, множество творческих замыслов и та «превосходная русская речь», которой не уставал наслаждаться писатель.
Первый раз Гоголь оказался в Москве в июне 1832 после выхода из печати «Вечеров на хуторе близ Диканьки». Его встретил восторженный прием в домах С. Аксакова (Большой Афанасьевский пер., 12), М.Н. Загоскина (Денежный пер., 5), бывшего директора Московской казенной сцены Ф.Ф. Кокошкина (Воздвиженка, 11), М.С. Щепкина (Большой Каретный пер., 16), А.П. Елагиной (Трехсвятительский тупик, 4), поэта И.И. Дмитриева (улица Спиридоновка, 17).
В 1835 Гоголь привез в Москву первый вариант «Женитьбы» – комедию «Женихи». В доме С.Т. Аксакова (Красноворотский пер., 3) на авторском чтении присутствовали В.Г. Белинский и Н.В. Станкевич. Гоголь встречался также с Д.В. Давыдовым (Пречистенка, 17а), Е.А. Баратынским (Большой Чернышевский пер., 6), Ф.Ф. Кокошкиным (Никитский бул., 6). Этот приезд в древнюю столицу стал репетицией завязки «Ревизора»: приятель Гоголя ехал перед ним, распуская слух о приезде некой сановной персоны, в роли которой выступал сам писатель. После провала «Ревизора» в Петербурге Гоголь в 1836 уехал за границу со словами: «Москва больше расположена ко мне... Сердце мое в эту минуту наполнено благодарностью к ней за ее внимание ко мне». Из этой поездки Гоголь возвратился через три года прямо в Москву, где ему, по словам современников, «обрадовались без памяти», поселился в доме М.П. Погодина (Погодинская улица, 10 – 12), здесь же в саду прошло празднование именин писателя – «Николиного дня». 9 мая 1840 гостями Гоголя были П.Я. Чаадаев, декабрист М.Ф. Орлов, П.А. Вяземский, гравер Ф.И. Иордан, актеры М.С. Щепкин, П.М. Садовский, В.И. Живокини, Д.Т. Ленский. М.Ю. Лермонтов прочел свою поэму «Мцыри», а затем Гоголь встретился с ним в салоне Свербеевых (Страстной бул., 6). Впервые Гоголь увидел в Москве «Ревизора» в Большом театре, где по этому случаю собралась вся литературная Москва, в том числе Н.П. Огарев, И.И. Панаев, Н.Ф. Павлов, Т.Н. Грановский, М.А. Бакунин. Авторские чтения Гоголя (главы из первой части «Мертвых душ» и «Аннунциата») проходили в доме Аксаковых (Смоленская-Сенная площадь, 27), те же произведения Гоголь читал специально для В.А. Жуковского у Елагиной, а у Чертковых (Мясницкая улица, 7) – «Тяжбу». Писатель близко познакомился с композиторами А.Н. Верстовским (Староконюшенный пер., 24) и А.Л. Гурилевым (Неглинная улица, 18), дававшим уроки музыки его сестре Анне. В 1841 после возвращения из Италии Гоголь поселился в доме Погодина (где работал над повестью «Тарас Бульба») и стал хлопотать о цензурном разрешении на публикацию первой части «Мертвых душ». В доме В.П. Боткина (Петроверигский пер., 4) он передал Белинскому, взявшему на себя хлопоты, рукопись и до получения окончательного ответа старался избегать всяких встреч со знакомыми. Два месяца «Мертвые души» печатались в московской Университетской типографии (улица Большая Дмитровка, 34). В конце мая 1842 Гоголь снова оставил Москву; Аксаковы и Щепкин провожали его до первой станции Петербургского тракта – Химок. Следующие 6 лет, проведенные в заграничных странствиях, привели Гоголя к решению окончательно вернуться в Россию и поселиться в Москве, куда он приехал в октябре 1848. Первая квартира Гоголя – дом С.П. Шевырева (Дегтярный пер., 4), затем жил в доме Погодина. Не ужившись с хозяином, Гоголь принял приглашение А.Е. и А.П. Толстых, почти одновременно с ним вернувшихся из-за границы и арендовавших дом А.С. Талызина (Никитский бул., 7а; мемориальный кабинет, мемориальная доска; во дворе – памятник работы Н.А. Андреева). Гоголю были отведены две комнаты первого эт. – кабинет и приемная, где его навещали Аксаковы, Щепкин, И.С. Тургенев, И.К. Айвазовский, устраивались вечера украинских песен (так называемые гоголевские «среды»). В гостиной первого эт. проходило авторское чтение «Ревизора» для актеров Малого театра. В зале второго эт. Гоголь обедал вместе с Толстыми, слушал музыку, читал хозяйке духовные сочинения. Гоголь часто бывал у постоянно менявших квартиры Аксаковых и свой день рождения в 1849 провел в снятом ими д. 30 по Сивцеву Вражку. Гоголь также навещал Погодина и слушал у него авторское чтение А.Н. Островским его комедии «Банкрот» («Свои люди – сочтемся!»), в доме графини Е.П. Ростопчиной (Садовая-Кудринская улица, 15) познакомился с художником П.А. Федотовым, бывал в семье Васильчиковых (Большая Никитская улица, 46), у Н.В. Путяты в подмосковном Муранове, у С.П. Шевырева в Больших Вяземах, в Теплом Стане, гостил в аксаковском Абрамцеве. Гоголь – прихожанин церкви Симеона Столпника (ныне улица Новый Арбат, 6). Бывал он и в соседней церкви Феодора Студита (Большая Никитская улица, 25). За 10 дней до смерти, в ночь с 11 на 12 февраля 1852, Гоголь сжег свои рукописи в камине своей приемной. Для прощания тело Гоголя было перенесено профессорами и студентами Московского университета в университетскую Татьянинскую ц. (Большая Никитская улица, 1) и погребено на кладбище Данилова монастыря. В 1931 прах Гоголя перенесен на Новодевичье кладбище.
В 1909 по народной подписке на Арбатской площади был установлен памятник Гоголю работы Н.А. Андреева, в 1952 замененный скульптурой работы Н.В. Томского (архитектор Л.Г. Голубовский). Прежний памятник установлен во дворе дома 7 по Никитскому бул. Имя Гоголя присвоено в конце XIX в. улице в Черкизове, в 1924 – Пречистенскому бул.у, Московскому драматическому театру, городской библиотеке № 2 (на Никитском бул.е, в доме Талызина), библ.м № 46 (улица Красная Пресня, 4), № 96 (Университетский проспект, 9) и школе № 59.
В повести «Шинель» говорится, как человек заменяет искание Бога и духовную жизнь земным суррогатом.
О чем речь: чиновник Акакий Акакиевич любит свою работу по постоянному переписыванию бумаг и просто живет ею. Но особенно он любил свою шинель. Это была настоящая страсть к вещи. И когда она износилась - он ради пошива новой шинели ограничивает себя во всем. Он предвкушает это событие и безмерно радуется, когда получает новую шинель. Это был для него настоящий праздник, он устраивает большой званый ужин по этому поводу. Однако по дороге домой с него грабители снимают эту шинель. Он не смог этого пережить - заболел и умер. Христианское осмысление: виноваты в драме Акакия Акакиевича не обстоятельства, не строй, не окружение, не работа, а именно личный выбор и приоритеты героя. Он сам выбрал свою страсть и позволил себе предаться ей с головой, быть охваченным ей целиком. Это и привело его к плачевному концу. Утрата предмета земной страсти (шинели) привела к смерти Акакия - он это не смог пережить, потому что этим жил сердечно. Он заблудился в своем жизненном пути, забыл о Божьем замысле, да и не интересовался им вовсе. Ну а окружающие вместо помощи и любви к герою показали ему насмешки, порицание и равнодушие к его судьбе. А он тоже ответил им тем же - ушел от реальности под шинель, укрылся ею от злобы и неуютности суетного и холодного окружающего мира. Вот этой фикцией, иллюзией, суррогатом человек стал жить. И настолько в это погрузился, что в итоге в этом и утонул. А «отряд даже не заметил потери бойца» - вспомнили об Акакие лишь через несколько дней... Вывод: большинство современных людей занято по сути тем же. Только вместо шинели - разные гаджеты, гастрономические изыски, спортивные боления, театральные и киношные кумиры, компьютерные игры, жизнь в виртуальной реальности, коллекционирование монет, картин, значков и много чего еще... Отбери что дорого человеку - и он ой как захандрит. А ведь все эти цели - лишь суррогаты и иллюзии, которые заменяют реальную жизнь, жизнь с Богом и для Бога. Когда любая «шинель» становится смыслом жизни - человек умирает духовно и живет на земле зря. В «Шинели» выражено сочувствие к угнетенному внешними обстоятельствами человеку, но виноват он в этом сам (по своей глупости и духовной пустоте): тяга любви к людям у него подменяется страстью к шинели. Утрата предмета страсти привела к гибели героя. Он был весь земной, безбожный – все его сокровища были здесь. Но он достоин сострадания и любви, т. к. он наш брат – один из нас, ради которых Христос пришел. Через любовь к ближним мы идем к любви к Богу (поэтому мы и «вышли из Шинели»).
Честолюбие человека оборачивается вздором («Коляска») или доводит до безумия и страшных мук («Записки сумасшедшего»). Города, в котором развивается действие «Ревизора» в действительности не было – это наш душевный город – город в нашей душе. И эта комедия против богоотступничества – будет страшен ревизор, который ждет нас после смерти – и этим ревизором будет наша совесть (в финале комедии является Бог). А смех в комедии – это прежде всего осмеяние своих собственных пороков, укор им, показание, насколько они смешны в том смысле, что смешно то, что человек ставит на 1-е место, чем живет, но что на самом деле губит его. Основа пошлости и пороков героев – нетвердость в вере или даже безбожие, предпочтение земного в ущерб небесному. В «Мертвых душах» Чичиков покупал умерших крестьян (мертвые души), формально по ревизской сказке числящихся как бы живыми. В духовном плане – призыв быть живыми, а не мертвыми душами. Опять же на земле, в твоем душевном мире всегда идет самоопределение – к земному или к небесному. Г. показывает пошлость героев, чтобы показать, до чего она доводит и предостеречь от этого людей. Сращивание дьявольского законничества со стремлением к богатству земному привели Россию к пропасти. Мертвые души – это те, кто отпали от Бога и будут мучится вечно в аду. Миросозерцание Гоголя отличается цельностью и единством. В лекции о багдадском калифе аль-Мамуне (IX век), на которой присутствовали Пушкин и Жуковский, он характеризовал этого правителя как покровителя наук, исполненного жажды просвещения, видевшего в научном знании «верный путеводитель» к счастью подданных. Однако калиф, по мысли Гоголя, сам же и способствовал разрушению своего государства, упустив из виду «великую истину, что образование черпается из самого же народа, что просвещение наносное должно быть в такой степени заимствовано, сколько может оно помогать собственному развитию, но что развиваться народ должен из своих же национальных стихий». Подобным образом писатель высказывался и позднее. В программной статье «О преподавании всеобщей истории» (1835) он подчеркивал: его цель – образовать сердца юных читателей, чтобы «не изменили они своему долгу, своей вере, своей благородной чести и своей клятве – быть верными своему отечеству и государю». На эту статью ссылался автор незадолго до смерти (в октябре 1851), защищаясь от обвинений А. Герцена в отступничестве от прежних убеждений.
Историософские взгляды Гоголя отразились в эссе «Жизнь» (1835), посвященном Рождеству Христову. Представленные здесь Египет, Греция и Рим не столько являют собой образы древних цивилизаций, сколько мыслятся в качестве обобщенных до¬христианских типов культуры – «как будто бы царства предстали все на Страшный суд перед кончиною мира». В своей концепции мирового исторического развития Гоголь придавал определяющее значение божествен-ному промыслу. «Что ссылаешься ты на историю? История для тебя мертва. Без Бога не выведешь из нее великих выводов». В художественных произведениях Гоголя идеал часто утверждается через обличение пошлости (бездуховности), которая есть искажение образа Божия в человеке: «В уроде вы почувствуете идеал того, чего карикатурой стал урод». В жизни и творчестве Гоголь стремился идти путем церковной аскетики – очищения, восстановления в себе образа Божия, воцерковления своих писаний. Философия, миросозерцание Гоголя во всей полноте и оригинальности проявились в отношении к языку. С недавних пор широко дискутируется вопрос, почему Го-голь писал на русском языке. В данной связи можно сослаться на высказывание известного историка-слависта академика В. Ламанского, утверждавшего: гениальность Гоголя проявилась именно в сознательном отказе от «украинской мовы» в пользу общерусского литературного языка. Гоголь стремился выработать такой стиль, чтобы в нем сливались стихии церковнославянского и народного языков. Это подтверждается, в частности, собранными им «Мате-риалами для словаря русского языка», где представлены слова и диалектные, и церковнославянские (составлять такой словарь Гоголь начал задолго до Даля). По Гоголю, характерное свойство русского языка – «самые смелые переходы от возвышенного до простого в одной и той же речи». Одновременно он подчеркивал, что под русским языком разумеет «не тот язык, который изворачивается теперь в житейском обиходе, и не книжный язык, и не язык, образовавшийся во время всяких злоупотреблений наших, но тот истинно русский язык, который незримо носится по всей русской земле, несмотря на чужеземствованье наше в земле своей, который еще не прикасается к делу жизни нашей, но, однако ж, все слышат, что он истинно русский язык».
«Честь сохранения славянского языка принадлежит исключительно русским». Эти слова спустя несколько десятилетий повторил лингвист князь Н. Трубецкой: «Русский литературный язык в конечном счете является прямым преемником староцерковнославянского языка, созданного святыми славянскими первоучителями в качестве общего литературного языка для всех славянских племен эпохи конца праславянского единства». Осознав определяющую роль церковнославянского языка в формировании языка литературного, Гоголь опередил свое время. По его мысли, последний – единственный и прямой наследник первого, который в славянском мире иногда называли русским и который был общеславянским книжным (литературным) языком. Эта идея получила признание и развитие у сегодняшних лингвистов (академик Н. Толстой, Е. Верещагин и др.). Слова Гоголя в разговоре с О. Бодянским, профессором истории и литературы славянских наречий Московского университета: «Нам, Осип Максимович, надо писать по-русски, надо стремиться к поддержке и упрочению одного, владычного языка для всех родных нам племен. Доминантой для русских, чехов, украинцев и сербов должна быть единая святыня – язык Пушкина, какою является Евангелие для всех христиан». В «Выбранных местах из переписки с друзьями» Гоголь изложил взгляды на веру, Ц., царскую власть, Россию, слово писателя. Он выступил в роли государственного человека, стремящегося к наилучшему устройству страны, установлению правильной иерархии должностей, при которой каждый выполняет свой долг на своем месте и тем глубже сознает собственную ответственность, чем это место выше. Однако гоголевская апология России, утверждение ее мессианской роли в мире в конечном итоге опираются не на внутреннее благополучие и внешнюю мощь государства (хотя и они важны), а главным образом на духовные устои национального характера. Взгляд Гоголя на Россию – это прежде всего взгляд православного христианина, понимающего, что все материальные богатства должны служить высшей цели. Залог будущего России – не только в особых духовных дарах, которыми щедро наделен русский народ по сравнению с другими народами, но еще и в осознании им своего неустройства, своей духовной нищеты (в евангельском смысле), а также в огромных возможностях, открывающихся перед Россией как перед сравнительно молодой христианской державой: «Лучше ли мы других народов? Ближе ли жизнью ко Христу, чем они? Никого мы не лучше, а жизнь [наша] еще неустроенней и беспорядочней всех их. "Хуже мы всех прочих” – вот что мы должны всегда говорить о себе. Мы еще растопленный металл, не отлившийся в свою национальную форму; еще нам возможно выбросить, оттолкнуть от себя нам неприличное и внести в себя все, что уже невозможно другим народам, получившим форму и закалившимся в ней». Среди откликов на книгу особый резонанс имело письмо Белинского к Гоголю в 1847. Суть спора сводилась «к религиозному прогнозу» (протоиерей Г. Флоровский). Для Гоголя понятие христианства выше понятия цивилизации. Гарантию самобытности России и главную ее духовную ценность он видел в Православии: «Эта Ц., которая, как целомудренная дева, сохранилась одна только от времен апостольских в непорочной первоначальной чистоте своей, эта Ц., которая вся с своими глубокими догматами и малейшими обрядами наружными как бы снесена прямо с Неба для русского народа, которая одна в силах разрешить все узлы недоумения и вопросы наши, которая может произвести неслыханное чудо в виду всей Европы, заставив у нас всякое сословье, званье и должность войти в их законные границы и пределы и, не изменив ничего в государстве, дать силу России изумить весь мир согласной стройностью того же самого организма, которым она доселе пугала, – и эта Ц. нами незнаема! И эту Ц., созданную для жизни, мы до сих пор не ввели в нашу жизнь!». «Есть примиритель всего внутри самой земли нашей, который покуда еще не всеми видим, – наша Ц. В ней заключено все, что нужно для жизни истинно русской, во всех ее отношениях, начиная от государственного до простого семейственного, всему настрой, всему направленье, всему законная и верная дорога». «По мне, безумна и мысль ввести какое-нибудь нововведенье в Россию, минуя нашу Ц., не испросив у нее на то благословенья. Нелепо да-же и к мыслям нашим прививать какие бы то ни было европейские идеи, покуда не окрестит их она светом Христовым».
Политические убеждения Гоголя носили консервативный характер. Все вопросы – от бытовых до государственных – имели для него религиозно-нравственный смысл. Признавая и принимая существующий порядок вещей, он стремился к изменению общества через преобразование человека. «Брожение внутри не исправить никаким конституциям, – отвечал он Белинскому. – Общество образуется само собою, общество слагается из единиц. Надобно, чтобы каждая единица исполнила должность свою. Нужно вспомнить человеку, что он вовсе не мате¬риальная скотина, но высокий гражданин высокого небесного гражданства. Покуда сколько-нибудь не будет он жить жизнью небесного гражданина, до тех пор не придет в порядок и земное гражданство».
Корнем политических воззрений Гоголя был монархизм. Императора Николая Павловича он называл великим государем. В статье «О лиризме наших поэтов», говоря о бого-установленности царской власти, ведущей происхождение от ветхозаветных пророков, Гоголь замечал: «Высшее значенье монарха прозрели у нас поэты, а не законоведцы. Страницы нашей истории слишком явно говорят о воле Промысла: да образуется в России эта власть в ее полном и совершенном виде». Размышляя о значении самодержавия для России, Гоголь обращался к авторитету Пушкина. В один узел сходятся у Гоголя судьбы России, Церкви и самодержавия. «Там только исцелится вполне народ, где постигнет монарх высшее значенье свое – быть образом Того на земле, Который Сам есть любовь». В трактовке России как теократического государства Гоголь расходился с Н. Карамзиным и А. Пушкиным, но был солидарен с ними в симпатиях к дворянству. В своем «истинно русском ядре», считал он, это сословие является хранителем «нравственного благородства». Перед дворянством Гоголь ставил 2 задачи: «сослужить истинно благородную и высокую службу царю», заняв «неприманчивые места и должности, опозоренные низкими разночинцами», и опять же в «истинно русском» духе отнестись к крестьянам, взглянув на них, «как отцы на детей своих». В оценке деятельности Петра I Гоголь ближе к А. Пушкину и историку М. Погодину, нежели к славянофилам. Петровские преобразования, полагал он, вызывались необходимостью «пробуждения» русского народа, а также тем, что «слишком вызрело европейское просвещение, слишком велик был наплыв его, чтобы не ворваться рано или поздно со всех сторон в Россию и не произвести без такого вождя, каков был Петр, гораздо большего разладу во всем, нежели какой действительно потом наступил». Крепостное право Гоголь считал прямым следствием реформ Петра I и призывал к осторожности, чтобы «освобожденье не было хуже рабства». В сохранившихся главах второго тома «Мертвых душ» помещик Хлобуев говорит: «Я бы их (крестьян) отпустил давно на волю, но из этого не будет никакого толку». Сходную позицию занимали многие русские писатели, в том числе Н. Карамзин и И. Киреевский. В то же время Гоголь не уставал напоминать о священных обязанностях помещиков по отношению к крестьянам. Подлинную отмену крепостной зависимости он видел не в европейской пролетаризации русского крестьянства, а в превращении дворянских имений в монастырские по духу, где задача вечного спасения займет подобающее ей место. За наружным блеском и благо-устройством Запада Гоголь усматривал зачатки социально-политических катастроф. «В Европе завариваются теперь повсюду такие сумятицы, – писал он графине Л. Виельгор- ской, – что не поможет никакое человеческое средство, когда они вскроются, и перед ними будет ничтожная вещь те страхи, которые вам видятся теперь в России». Определенный интерес проявлял Гоголь к масонству и декабристскому движению. Он был знаком с И. Фонвизиным, братом декабриста М. Фонвизина, Г. Батеньковым и другими декабристами, пы-тавшимися оказать на него влияние, а также с князем И. Гагариным, принявшим в 1842 году католичество. Не разделяя их образа мыслей, Гоголь не уходил от общения с ними, движимый христианским чувством сострадания. Одновременно он испытывал к декабризму профессиональный интерес, что нашло отражение в «Мертвых душах» (преимущественно во втором томе). Гоголь остро ощущал отклонение современного ему общества от христианских заповедей. «Невольно обнимается душа ужасом, видя, как с каждым днем мы отдаляемся все больше и больше от жизни, предпи-санной нам Христом». «Один только исход из нынеш¬него положения – Евангелие»; «Выше того не выдумать, что уже есть в Евангелии. Сколько раз уже отшатывалось от него человечество и сколько раз обращалось». Исторические и политические взгляды Гоголя близки к воззрениям Н. Карамзина («Записка о новой и древней России») и славянофилов. Вместе с тем он «остался непревзойденным в религиозном восприятии Запада», «ни в ком не было такого глубокого непосредственного ощущения религиозной неправды современности». Размышления Гоголя о губительности для человечества (прежде всего христианского мира) успехов прогресса и цивилизации предвосхищали религиозно-философские идеи К. Леонтьева и искания богословов XX века. Он вплотную подошел к основным темам русской религиозной философии, став первым мучеником глубинного и трагического религиозно-нравственного вопрошания, которым проникнута вся наша литература. Выдвинутый им идеал воцерковления русской жизни до сей поры насущен для России. «Гоголя можно без преувеличения назвать пророком право-славной культуры. В этом выразилось его участие в развитии русской философской мысли». Дмитрий Погодин, сын историка Михаила Погодина, в доме которого не раз останавливался Гоголь, вспоминал: «Бывало, мы, то есть я с сестрою, точно службу служим; каждое утро подойдем к комнате Николая Васильевича, стукнем в дверь и спросим: «Не надо ли чего?» – «Войдите», – откликнется он нам. Несмотря на жар в комнате, мы заставали его еще в шерстяной фуфайке, поверх сорочки. «Ну, сидеть, да смирно», – скажет он и продолжает свое дело, состоявшее обыкновенно в вязанье на спицах шарфа или ермолки или в писании чего-то чрезвычайно мелким почерком на чрезвычайно маленьких клочках бумаги. Клочки эти он, иногда прочитывая вполголоса, рвал, как бы сердясь, или бросал на пол, потом заставлял нас подбирать их с пола и раскладывать по указанию, причем гладил по голове и благодарил, когда ему угождали; иногда же бывало, как бы рассердившись, схватит за ухо и выведет на хоры: это значило – на целый день уже и не показывайся ему». Дмитрий Погодин рассказывал: «Сад был у нас громадный, на десять тысяч сажен, и весной сюда постоянно прилетал соловей. Но для меня собственно вопрос состоял в том, будет ли он петь именно за обедом; а пел он большей частью рано утром или поздно вечером. Я с детских лет имел страсть ко всякого рода певчим птицам, и у меня постоянно водились добрые соловьи. В данном случае я пускался на хитрость: над обоими концами стола, ловко укрыв ветвями, вешал по клетке с соловьем. Под стук тарелок, лязг ножей и громкие разговоры мои птицы оживали: один свистнет, другой откликнется, и начинается дробь и дудка. Гости восхищались. «Экая благодать у тебя, Михаил Петрович, умирать не надо. Запах лип, соловьи, вода в виду, благодать, да и только». Надо сказать, что Николай Васильевич был посвящен в мою соловьиную тайну и сам оставался доволен, когда мой птичий концерт удавался, но никогда, даже отцу, не выдавал меня».
Как-то раз Гоголя спросили: не лучше ли детям бегать и резвиться по воскресеньям, нежели ходить в ц.? На это он ответил: «Когда от нас требуется, чтобы мы были, как дети, какое же мы имеем право от них требовать, чтобы они были, как мы?» В другой раз Гоголь сказал: «Всего лучше читать детям книги для взрослых, вот историю Карамзина с девятого тома». По словам Льва Арнольди, Гоголь был любитель сапог и, иронически описывая в «Мертвых душах» любующегося своими сапогами поручика из Рязани, имел в виду именно себя. «Кто поверит, – рассказывал Арнольди, – что этот страстный охотник до сапогов не кто иной, как сам Гоголь? И он даже нисколько не скрывал этого и признавался в этой слабости, почитая слабостью всякую привычку, всякую излишнюю привязанность к чему бы то ни было. В его маленьком чемодане всего было очень немного, а сапогов было всегда три, часто даже четыре пары, и они никогда не были изношены. Очень может быть, что Гоголь тоже, оставаясь у себя один в комнате, надевал новую пару и наслаждался, как и тот капитан (у Гоголя – поручик), формой своих сапогов, а после сам же смеялся над собою». Александра Смирнова предложила Гоголю в подарок роскошный английский портфель: «Вы пишете, а в нем помещается две дести бумаги, чернильница, перья, маленький туалетный прибор и место для ваших капиталов». Гоголь, осмотрев портфель с большим вниманием, ответил: «Да это просто подлец, куда мне с ним возиться. Отдайте лучше Жуковскому: он охотник на всякую дрянь». Сергей Аксаков, путешествовавший вместе с Гоголем из Москвы в Петербург в 1839, рассказывал забавный эпизод: «Не помню, где-то предлагали нам купить пряников. Гоголь, взявши один из них, начал с самым простодушным видом и серьезным голосом уверять продавца, что это не пряники; что он ошибся и захватил как-нибудь куски мыла вместо пряников, что и по белому их цвету это видно, да и пахнут они мылом, что пусть он сам отведает, и что мыло стоит гораздо дороже, чем пряники. Продавец снач. очень серьезно и убедительно доказывал, что это точно пряники, а не мыло, и, наконец, рассердился». Екатерина Хитрово в своем дневнике приводит некоторые суждения Гоголя о Пушкине. Так, однажды, когда разговор зашел о пожаре, Гоголь сказал: «Пушкин всегда ездил на пожары и любил смотреть, как кошки ходят по раскаленной крыше. Пушкин говорил, что ничего нет смешнее этого вида».
В другой раз на вопрос княжны Репниной, был ли Пушкин импровизатор или творец, Гоголь ответил: «Пушкин был необыкновенно умен. Если он чего и не знал, то у него чутье было на все. И силы телесные были таковы, что их достало бы у него на девяносто лет жизни». И далее молвил: «Я уверен, что Пушкин бы совсем стал другой. Он хотел оставить Петербург и уехать в деревню; жена и родные уговорили остаться». Поэт и переводчик Николай Берг в воспоминаниях приводит слышанное им от Гоголя поучение на сей счет: «Снач. нужно набросать все как придется, хотя бы плохо, водянисто, но решительно все, и забыть об этой тетради. Потом через месяц, через два, иногда более (это скажется само собою) достать написанное и перечитать: вы увидите, что многое не так, много лишнего, а кое-чего и недостает. Сделайте поправки и заметки на полях – и снова забросьте тетрадь. При новом пересмотре ее – новые заметки на полях, и где не хватит места – взять отдельный клочок и приклеить сбоку. Когда все будет таким образом исписано, возьмите и перепишите тетрадь собственноручно. Тут сами собой явятся новые озарения, урезы, добавки, очищения слога. Между прежних вскочат слова, которые необходимо там должны быть, но которые почему-то никак не являются сразу. И опять положите тетрадку. Путешествуйте, развлекайтесь, не делайте ничего или хоть пишите другое. Придет час – вспомнится заброшенная тетрадь: возьмите, перечитайте, поправьте тем же способом, и когда снова она будет измарана, перепишите ее собственноручно. Вы заметите при этом, что вместе с крепчанием слога, с отделкой, очисткой фраз – как бы крепчает и ваша рука; буквы становятся тверже и решительнее. Так надо делать, по-моему, восемь раз. Для иного, может быть, нужно меньше, а для иного и еще больше. Я делаю восемь раз. Только после восьмой переписки, непременно собственною рукою, труд является вполне художнически законченным, достигает перла создания». Тот же Берг вспоминал, как однажды на вечере у Степана Шевырева кто-то из гостей спросил Гоголя, отчего это он смолк: «Ни строки вот уже несколько месяцев сряду!» Николай Васильевич грустно улыбнулся: «Да! Как странно устроен человек: дай ему все, чего он хочет, для полного удобства жизни и занятий, тут-то он и не станет ничего делать; тут-то и не пойдет работа! Со мною был такой случай: ехал я раз между городками Джансано и Альбано, в июле месяце. Среди дороги, на бугре, стоит жалкий трактир, с бильярдом в главной комнате, где вечно гремят шары и слышится разговор на разных языках. Все проезжающие мимо непременно тут останавливаются, особенно в жар. Остановился и я. В то время я писал первый том «Мертвых душ», и эта тетрадь со мною не расставалась. Не знаю почему, именно в ту минуту, когда я вошел в трактир, захотелось мне писать. Я велел дать столик, уселся в угол, достал портфель и под гром катаемых шаров, при невероятном шуме, беготне прислуги, в дыму, в душной атмосфере, забылся удивительным сном и написал целую главу, не сходя с места. Я считаю эти строки одними из самых вдохновенных. Я редко писал с таким одушевлением». Григорий Галаган, украинский помещик, живший в нач. 1840-х в Риме, рассказывал: «Один раз собирались в русскую ц. все русские на всенощную. Я видел, что и Гоголь вошел, но потом потерял его из виду и думал, что он удалился. Немного прежде конца службы я вышел в переднюю, потому что в церкви было слишком душно, и там в полумраке заметил Гоголя, стоящего в углу за стулом на коленях и с поникшей головой. При известных молитвах он бил поклоны». Княжна Варвара Репнина-Волконская вспоминала, имея в виду пребывание Гоголя в Одессе зимой 1850/51: «У матери моей была домовая ц.. Гоголь приходил к обедне, становился в угол за печкой и молился «как мужичок», по выражению одного молодого слуги, то есть клал поклоны и стоял благоговейно». Варвара Репнина-Волконская в воспоминаниях так описывает приезд Гоголя в их имение Яготино по возвращении из Иерусалима в 1848: «Лицо его носило отпечаток перемены, которая воспоследовала в душе его. Прежде ему были ясны люди; но он был закрыт для них, и одна ирония показывалась наружу. Она колола их острым его носом, жгла его выразительными глазами; его боялись. Теперь он сделался ясным для других; он добр, он мягок, он братски сочувствует людям, он так доступен, он снисходителен, он дышит христианством». Потом в Одессе княжна показала Гоголю эту запись, и он сказал: «Вы меня поняли, но слишком высоко поставили в своем мнении». В один из приездов в Оптину Пустынь Гоголь прочитал рукописную книгу преподобного Исаака Сирина, ставшую для него откровением. В монастырской библиотеке хранился экземпляр первого издания «Мертвых душ» с пометами Гоголя, сделанными по прочтении творений преподобного. На полях одиннадцатой главы, против того места, где речь идет о «прирожденных страстях», Гоголь набросал карандашом: «Это я писал в «прелести», это вздор – прирожденные страсти – зло, и все усилия разумной воли человека должны быть устремлены для искоренения их. Только дымное надмение человеческой гордости могло внушить мне мысль о высоком значении прирожденных страстей – теперь, когда стал я умнее, глубоко сожалею о «гнилых словах», здесь написанных. Мне чуялось, когда я печатал эту главу, что я путаюсь, вопрос о значении прирожденных страстей много и долго занимал меня и тормозил продолжение «Мертвых душ». Жалею, что поздно узнал книгу Исаака Сирина, великого душеведца и прозорливого инока. Здравую психологию и не кривое, а прямое понимание души встречаем у подвижников-отшельников. То, что говорят о душе запутавшиеся в хитросплетенной немецкой диалектике молодые люди, – не более как призрачный обман. Человеку, сидящему по уши в житейской тине, не дано понимания природы души».
Историк Всеволод Чаговец, знавший быт семьи Гоголей, рассказывал, что во время постов, когда в деревне в изобилии готовились самые разнообразные постные блюда, Николай Васильевич иногда даже бывал недоволен. «Какой же это пост, когда все объедаются еще хуже, чем в обыкновенные дни?» – говорил он, отодвигая подальше тарелку с каким-нибудь затейливым винегретом.
В одной из бесед с Александрой Смирновой Гоголь уверял, что хуже всего путешествовать по Португалии, и советовал туда не ездить. «Вы как это знаете, Николай Васильевич?» – «Да я там был: пробрался из Испании». Александра стала спорить – мол, Гоголь в Испании не бывал, ведь там сплошные смуты, драки на каждом перекрестке, об этом твердят все очевидцы, а Гоголь никогда ничего подобного не говорил. Гоголь невозмутимо возразил: «Зачем же все рассказывать и занимать публику? Вы привыкли, чтобы вам с первого раза человек все выкладывал, что знает и не знает, даже и то, что у него на душе». Однако Смирнова оставалась при своем мнении. Меж ними даже сложилась шутка: «Это когда я был в Испании». К слову, в Испании Гоголь точно был, но проездом.
В 1847 в Висбадене, увидев стоящий на возвышенности православный храм, Гоголь сказал священнику Иоанну Базарову: «Как будто самый Промысл указывает на то, что Православная Ц. должна стоять выше всех других. И подождите (прибавил он) недолго, и она загорится звездою первой величины на горизонте христианства».
Быть внутренне устроенным. Этот эпизод записала в своем дневнике Екатерина Хитрово. Однажды Гоголь читал вслух проповедь святителя Филарета, митрополита Московского, на евангельский стих «Ищите Царствия Божия…» (Мф. 6, 33). Речь в проповеди шла о «краже», то есть несоблюдении воскресных дней. Гоголь заметил: «Как это часто со мной случалось! А проку-то и не выходило. Когда внутренне устроен человек, то у него все ладится. А чтобы внутренне устроенным быть, надобно искать Царствия Божия, и все прочее приложится вам».
Екатерина Хитрово приводит слова Гоголя: «Как странно иногда слышать: «К стыду моему, должна признаться, что я не знаю Славянского языка!» Зачем признаваться? Лучше ему выучиться: стоит две недели употребить».
Гоголь сказал: «Нельзя осудить человека в чем бы то ни было, сейчас сам то же сделаешь».
Григорий Данилевский, знавший Гоголя и совершивший в мае 1852 поездку на родину писателя, приводит в воспоминаниях факт: местные крестьяне не хотели верить в смерть Гоголя, и среди них родилась легенда, что в гробе похоронен кто-то другой, а барин будто бы уехал в Иерусалим и там молится за них.
Последующее творчество Г. протекает все более тяжело и неровно. Чувствуя себя не в силах дать дальнейшему замыслу «Мертвых душ» реалистичное воплощение, Г. выпустил книгу «Выбранные места из переписки с друзьями» (1847), где в форме наставлений стремился указать русскому обществу путь к моральному обновлению. В 1848 вернувшись на родину, пытался продолжать работу над «Мертвыми душами». Однако чувство творческой неудовлетворенности не покидало Г. В ночь на 12(24) февраля 1852, находясь в болезненном состоянии, он сжег рукопись 2-го тома романа. Значение Г. для русского общества Н. Чернышевский выразил словами: «Он пробудил в нас сознание о нас самих». Объектом художественного изображения Г. избрал те стороны жизни, которые до него считались уделом «низких» жанров в искусстве. Основой действия в своих произведениях Г. сделал «выгодную женитьбу», «стремление достать выгодное место» и т.п. мотивы, воссоздавшие живую картину нравов николаевской эпохи. Одновременно Г., продолжая дело, начатое Пушкиным, обогатил литературный язык, максимально приблизив его к разговорному.
В окружающей жизни Г. остро волновали ее бездуховность, господство узкоэгоистических и меркантильных интересов. Он высмеивал внутреннюю пустоту провинциальных «существователей» («Иван Федорович Шпонька и его тетушка», «Повесть о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем», «Коляска»). Драматические произведения Г. («Женитьба», «Ревизор», так называемые «драматические отрывки») показывают, что за «приличной» оболочкой служебных, семейных и бытовых отношений кроются полная внутренняя разобщенность людей и глубокие социальные антагонизмы. В петербургских повестях («Невский проспект», «Записки сумасшедшего», «Шинель») тема иерархической раздробленности общества и страшного одиночества человека приобретает трагическое звучание. Этому укладу жизни Г. противопоставил идеалы «воли», человеческого братства, высоких духовных ценностей. Как гармоничное общество, где человек свободен от условностей буржуазной цивилизации, где интересы личности слиты с интересами коллектива, показана у Г. Запорожская Сечь («Тарас Бульба»). В «Старосветских помещиках» самозабвенная преданность друг другу, доброта двух старичков противопоставлены ненатуральной жизни петербургского общества. Художник, весь отдавшийся искусству, противостоит тому, кто погубил свой талант ради денег и дешевого успеха («Портрет»). Идеалы Г. несовместимы с нормами морали феодально-буржуазного общества. Вместе с тем коренной чертой эстетики Г. было стремление воплотить прекрасное в современную ему жизнь. Служение гражданским идеалам, не осуществившееся на государственном поприще, Г. делает целью своего художественного творчества. Концепцию искусства как общественно-преобразующей силы он с наибольшей полнотой выразил в «Театральном разъезде», «Портрете», 7-й главе «Мертвых душ». «Нельзя иначе устремить общество к прекрасному, пока не покажешь всю глубину его настоящей мерзости», – писал Г. С этих позиций создавались «Ревизор» и «Мертвые души». Отказываясь признать морально-психологический облик своих отрицательных героев подлинно человеческим достоянием, Г., говоря словами Герцена, «срывает с них человеческую личину». Уподобление персонажей животным или неодушевленным предметам – основной прием гоголевского гротеска. Его реализм определяется типичностью черт общественной психологии, положенных в основу образа. Г. запечатлел нравственный облик современного общества в образах такой колоссальной психологической емкости, что они приобрели нарицательное значение, пережив породившую их эпоху. Показав паразитический и антинародный характер николаевской бюрократии и поместного дворянства, произведения Г. возвестили историческую исчерпанность феодальных отношений в России. Другая сторона творческой программы Г. состояла в том, чтобы указать обществу «пути к прекрасному». Эта проблема явилась центральной при создании 2-го тома «Мертвых душ». Неразрешимость ее для Г. была обусловлена тем, что писатель хотел прийти к преобразованию общества путем морального возрождения каждой отдельной личности, его составляющей. Сами же государственные ин-ты царской России могли оставаться при этом, по мысли Г., неприкосновенными. Непонимание экономической и политической обусловленности общественных отношений, сочувствие романтической концепции истории, согласно которой русская нация считалась свободной от внутрисословной вражды, привели Г. в начало 1840-х гг. к отвлеченному выводу, что именно в России прежде всего утвердится принцип человеческого братства. Он ищет в русском человеке те высокие душевные качества, которые послужили бы залогом осуществления этого идеала. Все лучшие свойства национального характера Г. находит в народной среде, у представителей трудового крестьянства; они олицетворяют живой дух нации в царстве мертвых душ, нарисованных писателем. Однако, представляя нацию в духе исторических воззрений своей эпохи как внутренне единый организм, Г. считал возможным отыскать и вызвать к жизни те же нравственные черты и в среде господствующих классов. В этой ошибочной теории – основа творческой трагедии Г. Считая неотъемлемой особенностью нации ее религию, Г. трактовал свой общественный идеал как православно-христианский. С этим связана возраставшая в последние годы жизни религиозность писателя. Отрицание моральных основ существующего общества (многие главы «Выбранных мест» были запрещены цензурой) совмещается у Г. с признанием монархии, церкви и крепостного права; утверждение важнейшей общественной роли крестьянства («Блаженство всей земли сеют. Пропитанье миллионов сеют») – с попыткой создать образы идеального помещика, откупщика-христианина. Резкая критика «Выбранных мест из переписки с друзьями» содержится в знаменитом письме Белинского к Г. (1847). Чернышевский охарактеризовал Г. как «мученика скорбной мысли и благих стремлений». Внутренняя сложность гоголевского творчества, получившего мировую известность, обусловила острую дискуссионность его оценок в критике. Различные школы в русском и зарубежном литературоведении давали многочисленные толкования его противоречивых сторон. Позиция современной науки в этой дискуссии определяется тем осмыслением наследия Г., начало которому положено в трудах русских революционных демократов. Так, вслед за Чернышевским, введшим понятие «гоголевского периода» русской литературы, советская наука раскрывает могучее влияние творчества Г. на все последующее развитие русского критического реализма. Многочисленные работы о Г., переиздания его сочинений, воплощение его образов на сцене и на экране, в музыке и живописи как в СССР, так и за рубежом подтверждают неугасающий интерес к творчеству великого русского писателя во всем мире.
– Выходец из Украины, многолетний житель северной столицы, своеобразно и ярко введший в свое творчество и «малороссийскую», и «петербургскую» темы, Гоголь в конце жизни определил для себя только два города, в которых хотел бы жить: Москва и Рим. С Москвой его связывали друзья, любимый Малый театр, множество творческих замыслов и та «превосходная русская речь», которой не уставал наслаждаться писатель.
В Москве:
Первый раз Гоголь оказался в Москве в июне 1832 после выхода из печати «Вечеров на хуторе близ Диканьки». Его встретил восторженный прием в домах С. Аксакова (Большой Афанасьевский пер., 12), М.Н. Загоскина (Денежный пер., 5), бывшего директора Московской казенной сцены Ф.Ф. Кокошкина (Воздвиженка, 11), М.С. Щепкина (Большой Каретный пер., 16), А.П. Елагиной (Трехсвятительский тупик, 4), поэта И.И. Дмитриева (улица Спиридоновка, 17).
В 1835 Гоголь привез в Москву первый вариант «Женитьбы» – комедию «Женихи». В доме С.Т. Аксакова (Красноворотский пер., 3) на авторском чтении присутствовали В.Г. Белинский и Н.В. Станкевич. Гоголь встречался также с Д.В. Давыдовым (Пречистенка, 17а), Е.А. Баратынским (Большой Чернышевский пер., 6), Ф.Ф. Кокошкиным (Никитский бул., 6). Этот приезд в древнюю столицу стал репетицией завязки «Ревизора»: приятель Гоголя ехал перед ним, распуская слух о приезде некой сановной персоны, в роли которой выступал сам писатель. После провала «Ревизора» в Петербурге Гоголь в 1836 уехал за границу со словами: «Москва больше расположена ко мне... Сердце мое в эту минуту наполнено благодарностью к ней за ее внимание ко мне». Из этой поездки Гоголь возвратился через три года прямо в Москву, где ему, по словам современников, «обрадовались без памяти», поселился в доме М.П. Погодина (Погодинская улица, 10 – 12), здесь же в саду прошло празднование именин писателя – «Николиного дня». 9 мая 1840 гостями Гоголя были П.Я. Чаадаев, декабрист М.Ф. Орлов, П.А. Вяземский, гравер Ф.И. Иордан, актеры М.С. Щепкин, П.М. Садовский, В.И. Живокини, Д.Т. Ленский. М.Ю. Лермонтов прочел свою поэму «Мцыри», а затем Гоголь встретился с ним в салоне Свербеевых (Страстной бул., 6). Впервые Гоголь увидел в Москве «Ревизора» в Большом театре, где по этому случаю собралась вся литературная Москва, в том числе Н.П. Огарев, И.И. Панаев, Н.Ф. Павлов, Т.Н. Грановский, М.А. Бакунин. Авторские чтения Гоголя (главы из первой части «Мертвых душ» и «Аннунциата») проходили в доме Аксаковых (Смоленская-Сенная площадь, 27), те же произведения Гоголь читал специально для В.А. Жуковского у Елагиной, а у Чертковых (Мясницкая улица, 7) – «Тяжбу». Писатель близко познакомился с композиторами А.Н. Верстовским (Староконюшенный пер., 24) и А.Л. Гурилевым (Неглинная улица, 18), дававшим уроки музыки его сестре Анне. В 1841 после возвращения из Италии Гоголь поселился в доме Погодина (где работал над повестью «Тарас Бульба») и стал хлопотать о цензурном разрешении на публикацию первой части «Мертвых душ». В доме В.П. Боткина (Петроверигский пер., 4) он передал Белинскому, взявшему на себя хлопоты, рукопись и до получения окончательного ответа старался избегать всяких встреч со знакомыми. Два месяца «Мертвые души» печатались в московской Университетской типографии (улица Большая Дмитровка, 34). В конце мая 1842 Гоголь снова оставил Москву; Аксаковы и Щепкин провожали его до первой станции Петербургского тракта – Химок. Следующие 6 лет, проведенные в заграничных странствиях, привели Гоголя к решению окончательно вернуться в Россию и поселиться в Москве, куда он приехал в октябре 1848. Первая квартира Гоголя – дом С.П. Шевырева (Дегтярный пер., 4), затем жил в доме Погодина. Не ужившись с хозяином, Гоголь принял приглашение А.Е. и А.П. Толстых, почти одновременно с ним вернувшихся из-за границы и арендовавших дом А.С. Талызина (Никитский бул., 7а; мемориальный кабинет, мемориальная доска; во дворе – памятник работы Н.А. Андреева). Гоголю были отведены две комнаты первого эт. – кабинет и приемная, где его навещали Аксаковы, Щепкин, И.С. Тургенев, И.К. Айвазовский, устраивались вечера украинских песен (так называемые гоголевские «среды»). В гостиной первого эт. проходило авторское чтение «Ревизора» для актеров Малого театра. В зале второго эт. Гоголь обедал вместе с Толстыми, слушал музыку, читал хозяйке духовные сочинения. Гоголь часто бывал у постоянно менявших квартиры Аксаковых и свой день рождения в 1849 провел в снятом ими д. 30 по Сивцеву Вражку. Гоголь также навещал Погодина и слушал у него авторское чтение А.Н. Островским его комедии «Банкрот» («Свои люди – сочтемся!»), в доме графини Е.П. Ростопчиной (Садовая-Кудринская улица, 15) познакомился с художником П.А. Федотовым, бывал в семье Васильчиковых (Большая Никитская улица, 46), у Н.В. Путяты в подмосковном Муранове, у С.П. Шевырева в Больших Вяземах, в Теплом Стане, гостил в аксаковском Абрамцеве. Гоголь – прихожанин церкви Симеона Столпника (ныне улица Новый Арбат, 6). Бывал он и в соседней церкви Феодора Студита (Большая Никитская улица, 25). За 10 дней до смерти, в ночь с 11 на 12 февраля 1852, Гоголь сжег свои рукописи в камине своей приемной. Для прощания тело Гоголя было перенесено профессорами и студентами Московского университета в университетскую Татьянинскую ц. (Большая Никитская улица, 1) и погребено на кладбище Данилова монастыря. В 1931 прах Гоголя перенесен на Новодевичье кладбище.
В 1909 по народной подписке на Арбатской площади был установлен памятник Гоголю работы Н.А. Андреева, в 1952 замененный скульптурой работы Н.В. Томского (архитектор Л.Г. Голубовский). Прежний памятник установлен во дворе дома 7 по Никитскому бул. Имя Гоголя присвоено в конце XIX в. улице в Черкизове, в 1924 – Пречистенскому бул.у, Московскому драматическому театру, городской библиотеке № 2 (на Никитском бул.е, в доме Талызина), библ.м № 46 (улица Красная Пресня, 4), № 96 (Университетский проспект, 9) и школе № 59.
Творчество:
В повести «Шинель» говорится, как человек заменяет искание Бога и духовную жизнь земным суррогатом.
О чем речь: чиновник Акакий Акакиевич любит свою работу по постоянному переписыванию бумаг и просто живет ею. Но особенно он любил свою шинель. Это была настоящая страсть к вещи. И когда она износилась - он ради пошива новой шинели ограничивает себя во всем. Он предвкушает это событие и безмерно радуется, когда получает новую шинель. Это был для него настоящий праздник, он устраивает большой званый ужин по этому поводу. Однако по дороге домой с него грабители снимают эту шинель. Он не смог этого пережить - заболел и умер. Христианское осмысление: виноваты в драме Акакия Акакиевича не обстоятельства, не строй, не окружение, не работа, а именно личный выбор и приоритеты героя. Он сам выбрал свою страсть и позволил себе предаться ей с головой, быть охваченным ей целиком. Это и привело его к плачевному концу. Утрата предмета земной страсти (шинели) привела к смерти Акакия - он это не смог пережить, потому что этим жил сердечно. Он заблудился в своем жизненном пути, забыл о Божьем замысле, да и не интересовался им вовсе. Ну а окружающие вместо помощи и любви к герою показали ему насмешки, порицание и равнодушие к его судьбе. А он тоже ответил им тем же - ушел от реальности под шинель, укрылся ею от злобы и неуютности суетного и холодного окружающего мира. Вот этой фикцией, иллюзией, суррогатом человек стал жить. И настолько в это погрузился, что в итоге в этом и утонул. А «отряд даже не заметил потери бойца» - вспомнили об Акакие лишь через несколько дней... Вывод: большинство современных людей занято по сути тем же. Только вместо шинели - разные гаджеты, гастрономические изыски, спортивные боления, театральные и киношные кумиры, компьютерные игры, жизнь в виртуальной реальности, коллекционирование монет, картин, значков и много чего еще... Отбери что дорого человеку - и он ой как захандрит. А ведь все эти цели - лишь суррогаты и иллюзии, которые заменяют реальную жизнь, жизнь с Богом и для Бога. Когда любая «шинель» становится смыслом жизни - человек умирает духовно и живет на земле зря. В «Шинели» выражено сочувствие к угнетенному внешними обстоятельствами человеку, но виноват он в этом сам (по своей глупости и духовной пустоте): тяга любви к людям у него подменяется страстью к шинели. Утрата предмета страсти привела к гибели героя. Он был весь земной, безбожный – все его сокровища были здесь. Но он достоин сострадания и любви, т. к. он наш брат – один из нас, ради которых Христос пришел. Через любовь к ближним мы идем к любви к Богу (поэтому мы и «вышли из Шинели»).
Честолюбие человека оборачивается вздором («Коляска») или доводит до безумия и страшных мук («Записки сумасшедшего»). Города, в котором развивается действие «Ревизора» в действительности не было – это наш душевный город – город в нашей душе. И эта комедия против богоотступничества – будет страшен ревизор, который ждет нас после смерти – и этим ревизором будет наша совесть (в финале комедии является Бог). А смех в комедии – это прежде всего осмеяние своих собственных пороков, укор им, показание, насколько они смешны в том смысле, что смешно то, что человек ставит на 1-е место, чем живет, но что на самом деле губит его. Основа пошлости и пороков героев – нетвердость в вере или даже безбожие, предпочтение земного в ущерб небесному. В «Мертвых душах» Чичиков покупал умерших крестьян (мертвые души), формально по ревизской сказке числящихся как бы живыми. В духовном плане – призыв быть живыми, а не мертвыми душами. Опять же на земле, в твоем душевном мире всегда идет самоопределение – к земному или к небесному. Г. показывает пошлость героев, чтобы показать, до чего она доводит и предостеречь от этого людей. Сращивание дьявольского законничества со стремлением к богатству земному привели Россию к пропасти. Мертвые души – это те, кто отпали от Бога и будут мучится вечно в аду. Миросозерцание Гоголя отличается цельностью и единством. В лекции о багдадском калифе аль-Мамуне (IX век), на которой присутствовали Пушкин и Жуковский, он характеризовал этого правителя как покровителя наук, исполненного жажды просвещения, видевшего в научном знании «верный путеводитель» к счастью подданных. Однако калиф, по мысли Гоголя, сам же и способствовал разрушению своего государства, упустив из виду «великую истину, что образование черпается из самого же народа, что просвещение наносное должно быть в такой степени заимствовано, сколько может оно помогать собственному развитию, но что развиваться народ должен из своих же национальных стихий». Подобным образом писатель высказывался и позднее. В программной статье «О преподавании всеобщей истории» (1835) он подчеркивал: его цель – образовать сердца юных читателей, чтобы «не изменили они своему долгу, своей вере, своей благородной чести и своей клятве – быть верными своему отечеству и государю». На эту статью ссылался автор незадолго до смерти (в октябре 1851), защищаясь от обвинений А. Герцена в отступничестве от прежних убеждений.
Историософские взгляды Гоголя отразились в эссе «Жизнь» (1835), посвященном Рождеству Христову. Представленные здесь Египет, Греция и Рим не столько являют собой образы древних цивилизаций, сколько мыслятся в качестве обобщенных до¬христианских типов культуры – «как будто бы царства предстали все на Страшный суд перед кончиною мира». В своей концепции мирового исторического развития Гоголь придавал определяющее значение божествен-ному промыслу. «Что ссылаешься ты на историю? История для тебя мертва. Без Бога не выведешь из нее великих выводов». В художественных произведениях Гоголя идеал часто утверждается через обличение пошлости (бездуховности), которая есть искажение образа Божия в человеке: «В уроде вы почувствуете идеал того, чего карикатурой стал урод». В жизни и творчестве Гоголь стремился идти путем церковной аскетики – очищения, восстановления в себе образа Божия, воцерковления своих писаний. Философия, миросозерцание Гоголя во всей полноте и оригинальности проявились в отношении к языку. С недавних пор широко дискутируется вопрос, почему Го-голь писал на русском языке. В данной связи можно сослаться на высказывание известного историка-слависта академика В. Ламанского, утверждавшего: гениальность Гоголя проявилась именно в сознательном отказе от «украинской мовы» в пользу общерусского литературного языка. Гоголь стремился выработать такой стиль, чтобы в нем сливались стихии церковнославянского и народного языков. Это подтверждается, в частности, собранными им «Мате-риалами для словаря русского языка», где представлены слова и диалектные, и церковнославянские (составлять такой словарь Гоголь начал задолго до Даля). По Гоголю, характерное свойство русского языка – «самые смелые переходы от возвышенного до простого в одной и той же речи». Одновременно он подчеркивал, что под русским языком разумеет «не тот язык, который изворачивается теперь в житейском обиходе, и не книжный язык, и не язык, образовавшийся во время всяких злоупотреблений наших, но тот истинно русский язык, который незримо носится по всей русской земле, несмотря на чужеземствованье наше в земле своей, который еще не прикасается к делу жизни нашей, но, однако ж, все слышат, что он истинно русский язык».
«Честь сохранения славянского языка принадлежит исключительно русским». Эти слова спустя несколько десятилетий повторил лингвист князь Н. Трубецкой: «Русский литературный язык в конечном счете является прямым преемником староцерковнославянского языка, созданного святыми славянскими первоучителями в качестве общего литературного языка для всех славянских племен эпохи конца праславянского единства». Осознав определяющую роль церковнославянского языка в формировании языка литературного, Гоголь опередил свое время. По его мысли, последний – единственный и прямой наследник первого, который в славянском мире иногда называли русским и который был общеславянским книжным (литературным) языком. Эта идея получила признание и развитие у сегодняшних лингвистов (академик Н. Толстой, Е. Верещагин и др.). Слова Гоголя в разговоре с О. Бодянским, профессором истории и литературы славянских наречий Московского университета: «Нам, Осип Максимович, надо писать по-русски, надо стремиться к поддержке и упрочению одного, владычного языка для всех родных нам племен. Доминантой для русских, чехов, украинцев и сербов должна быть единая святыня – язык Пушкина, какою является Евангелие для всех христиан». В «Выбранных местах из переписки с друзьями» Гоголь изложил взгляды на веру, Ц., царскую власть, Россию, слово писателя. Он выступил в роли государственного человека, стремящегося к наилучшему устройству страны, установлению правильной иерархии должностей, при которой каждый выполняет свой долг на своем месте и тем глубже сознает собственную ответственность, чем это место выше. Однако гоголевская апология России, утверждение ее мессианской роли в мире в конечном итоге опираются не на внутреннее благополучие и внешнюю мощь государства (хотя и они важны), а главным образом на духовные устои национального характера. Взгляд Гоголя на Россию – это прежде всего взгляд православного христианина, понимающего, что все материальные богатства должны служить высшей цели. Залог будущего России – не только в особых духовных дарах, которыми щедро наделен русский народ по сравнению с другими народами, но еще и в осознании им своего неустройства, своей духовной нищеты (в евангельском смысле), а также в огромных возможностях, открывающихся перед Россией как перед сравнительно молодой христианской державой: «Лучше ли мы других народов? Ближе ли жизнью ко Христу, чем они? Никого мы не лучше, а жизнь [наша] еще неустроенней и беспорядочней всех их. "Хуже мы всех прочих” – вот что мы должны всегда говорить о себе. Мы еще растопленный металл, не отлившийся в свою национальную форму; еще нам возможно выбросить, оттолкнуть от себя нам неприличное и внести в себя все, что уже невозможно другим народам, получившим форму и закалившимся в ней». Среди откликов на книгу особый резонанс имело письмо Белинского к Гоголю в 1847. Суть спора сводилась «к религиозному прогнозу» (протоиерей Г. Флоровский). Для Гоголя понятие христианства выше понятия цивилизации. Гарантию самобытности России и главную ее духовную ценность он видел в Православии: «Эта Ц., которая, как целомудренная дева, сохранилась одна только от времен апостольских в непорочной первоначальной чистоте своей, эта Ц., которая вся с своими глубокими догматами и малейшими обрядами наружными как бы снесена прямо с Неба для русского народа, которая одна в силах разрешить все узлы недоумения и вопросы наши, которая может произвести неслыханное чудо в виду всей Европы, заставив у нас всякое сословье, званье и должность войти в их законные границы и пределы и, не изменив ничего в государстве, дать силу России изумить весь мир согласной стройностью того же самого организма, которым она доселе пугала, – и эта Ц. нами незнаема! И эту Ц., созданную для жизни, мы до сих пор не ввели в нашу жизнь!». «Есть примиритель всего внутри самой земли нашей, который покуда еще не всеми видим, – наша Ц. В ней заключено все, что нужно для жизни истинно русской, во всех ее отношениях, начиная от государственного до простого семейственного, всему настрой, всему направленье, всему законная и верная дорога». «По мне, безумна и мысль ввести какое-нибудь нововведенье в Россию, минуя нашу Ц., не испросив у нее на то благословенья. Нелепо да-же и к мыслям нашим прививать какие бы то ни было европейские идеи, покуда не окрестит их она светом Христовым».
Политические убеждения Гоголя носили консервативный характер. Все вопросы – от бытовых до государственных – имели для него религиозно-нравственный смысл. Признавая и принимая существующий порядок вещей, он стремился к изменению общества через преобразование человека. «Брожение внутри не исправить никаким конституциям, – отвечал он Белинскому. – Общество образуется само собою, общество слагается из единиц. Надобно, чтобы каждая единица исполнила должность свою. Нужно вспомнить человеку, что он вовсе не мате¬риальная скотина, но высокий гражданин высокого небесного гражданства. Покуда сколько-нибудь не будет он жить жизнью небесного гражданина, до тех пор не придет в порядок и земное гражданство».
Корнем политических воззрений Гоголя был монархизм. Императора Николая Павловича он называл великим государем. В статье «О лиризме наших поэтов», говоря о бого-установленности царской власти, ведущей происхождение от ветхозаветных пророков, Гоголь замечал: «Высшее значенье монарха прозрели у нас поэты, а не законоведцы. Страницы нашей истории слишком явно говорят о воле Промысла: да образуется в России эта власть в ее полном и совершенном виде». Размышляя о значении самодержавия для России, Гоголь обращался к авторитету Пушкина. В один узел сходятся у Гоголя судьбы России, Церкви и самодержавия. «Там только исцелится вполне народ, где постигнет монарх высшее значенье свое – быть образом Того на земле, Который Сам есть любовь». В трактовке России как теократического государства Гоголь расходился с Н. Карамзиным и А. Пушкиным, но был солидарен с ними в симпатиях к дворянству. В своем «истинно русском ядре», считал он, это сословие является хранителем «нравственного благородства». Перед дворянством Гоголь ставил 2 задачи: «сослужить истинно благородную и высокую службу царю», заняв «неприманчивые места и должности, опозоренные низкими разночинцами», и опять же в «истинно русском» духе отнестись к крестьянам, взглянув на них, «как отцы на детей своих». В оценке деятельности Петра I Гоголь ближе к А. Пушкину и историку М. Погодину, нежели к славянофилам. Петровские преобразования, полагал он, вызывались необходимостью «пробуждения» русского народа, а также тем, что «слишком вызрело европейское просвещение, слишком велик был наплыв его, чтобы не ворваться рано или поздно со всех сторон в Россию и не произвести без такого вождя, каков был Петр, гораздо большего разладу во всем, нежели какой действительно потом наступил». Крепостное право Гоголь считал прямым следствием реформ Петра I и призывал к осторожности, чтобы «освобожденье не было хуже рабства». В сохранившихся главах второго тома «Мертвых душ» помещик Хлобуев говорит: «Я бы их (крестьян) отпустил давно на волю, но из этого не будет никакого толку». Сходную позицию занимали многие русские писатели, в том числе Н. Карамзин и И. Киреевский. В то же время Гоголь не уставал напоминать о священных обязанностях помещиков по отношению к крестьянам. Подлинную отмену крепостной зависимости он видел не в европейской пролетаризации русского крестьянства, а в превращении дворянских имений в монастырские по духу, где задача вечного спасения займет подобающее ей место. За наружным блеском и благо-устройством Запада Гоголь усматривал зачатки социально-политических катастроф. «В Европе завариваются теперь повсюду такие сумятицы, – писал он графине Л. Виельгор- ской, – что не поможет никакое человеческое средство, когда они вскроются, и перед ними будет ничтожная вещь те страхи, которые вам видятся теперь в России». Определенный интерес проявлял Гоголь к масонству и декабристскому движению. Он был знаком с И. Фонвизиным, братом декабриста М. Фонвизина, Г. Батеньковым и другими декабристами, пы-тавшимися оказать на него влияние, а также с князем И. Гагариным, принявшим в 1842 году католичество. Не разделяя их образа мыслей, Гоголь не уходил от общения с ними, движимый христианским чувством сострадания. Одновременно он испытывал к декабризму профессиональный интерес, что нашло отражение в «Мертвых душах» (преимущественно во втором томе). Гоголь остро ощущал отклонение современного ему общества от христианских заповедей. «Невольно обнимается душа ужасом, видя, как с каждым днем мы отдаляемся все больше и больше от жизни, предпи-санной нам Христом». «Один только исход из нынеш¬него положения – Евангелие»; «Выше того не выдумать, что уже есть в Евангелии. Сколько раз уже отшатывалось от него человечество и сколько раз обращалось». Исторические и политические взгляды Гоголя близки к воззрениям Н. Карамзина («Записка о новой и древней России») и славянофилов. Вместе с тем он «остался непревзойденным в религиозном восприятии Запада», «ни в ком не было такого глубокого непосредственного ощущения религиозной неправды современности». Размышления Гоголя о губительности для человечества (прежде всего христианского мира) успехов прогресса и цивилизации предвосхищали религиозно-философские идеи К. Леонтьева и искания богословов XX века. Он вплотную подошел к основным темам русской религиозной философии, став первым мучеником глубинного и трагического религиозно-нравственного вопрошания, которым проникнута вся наша литература. Выдвинутый им идеал воцерковления русской жизни до сей поры насущен для России. «Гоголя можно без преувеличения назвать пророком право-славной культуры. В этом выразилось его участие в развитии русской философской мысли». Дмитрий Погодин, сын историка Михаила Погодина, в доме которого не раз останавливался Гоголь, вспоминал: «Бывало, мы, то есть я с сестрою, точно службу служим; каждое утро подойдем к комнате Николая Васильевича, стукнем в дверь и спросим: «Не надо ли чего?» – «Войдите», – откликнется он нам. Несмотря на жар в комнате, мы заставали его еще в шерстяной фуфайке, поверх сорочки. «Ну, сидеть, да смирно», – скажет он и продолжает свое дело, состоявшее обыкновенно в вязанье на спицах шарфа или ермолки или в писании чего-то чрезвычайно мелким почерком на чрезвычайно маленьких клочках бумаги. Клочки эти он, иногда прочитывая вполголоса, рвал, как бы сердясь, или бросал на пол, потом заставлял нас подбирать их с пола и раскладывать по указанию, причем гладил по голове и благодарил, когда ему угождали; иногда же бывало, как бы рассердившись, схватит за ухо и выведет на хоры: это значило – на целый день уже и не показывайся ему». Дмитрий Погодин рассказывал: «Сад был у нас громадный, на десять тысяч сажен, и весной сюда постоянно прилетал соловей. Но для меня собственно вопрос состоял в том, будет ли он петь именно за обедом; а пел он большей частью рано утром или поздно вечером. Я с детских лет имел страсть ко всякого рода певчим птицам, и у меня постоянно водились добрые соловьи. В данном случае я пускался на хитрость: над обоими концами стола, ловко укрыв ветвями, вешал по клетке с соловьем. Под стук тарелок, лязг ножей и громкие разговоры мои птицы оживали: один свистнет, другой откликнется, и начинается дробь и дудка. Гости восхищались. «Экая благодать у тебя, Михаил Петрович, умирать не надо. Запах лип, соловьи, вода в виду, благодать, да и только». Надо сказать, что Николай Васильевич был посвящен в мою соловьиную тайну и сам оставался доволен, когда мой птичий концерт удавался, но никогда, даже отцу, не выдавал меня».
Как-то раз Гоголя спросили: не лучше ли детям бегать и резвиться по воскресеньям, нежели ходить в ц.? На это он ответил: «Когда от нас требуется, чтобы мы были, как дети, какое же мы имеем право от них требовать, чтобы они были, как мы?» В другой раз Гоголь сказал: «Всего лучше читать детям книги для взрослых, вот историю Карамзина с девятого тома». По словам Льва Арнольди, Гоголь был любитель сапог и, иронически описывая в «Мертвых душах» любующегося своими сапогами поручика из Рязани, имел в виду именно себя. «Кто поверит, – рассказывал Арнольди, – что этот страстный охотник до сапогов не кто иной, как сам Гоголь? И он даже нисколько не скрывал этого и признавался в этой слабости, почитая слабостью всякую привычку, всякую излишнюю привязанность к чему бы то ни было. В его маленьком чемодане всего было очень немного, а сапогов было всегда три, часто даже четыре пары, и они никогда не были изношены. Очень может быть, что Гоголь тоже, оставаясь у себя один в комнате, надевал новую пару и наслаждался, как и тот капитан (у Гоголя – поручик), формой своих сапогов, а после сам же смеялся над собою». Александра Смирнова предложила Гоголю в подарок роскошный английский портфель: «Вы пишете, а в нем помещается две дести бумаги, чернильница, перья, маленький туалетный прибор и место для ваших капиталов». Гоголь, осмотрев портфель с большим вниманием, ответил: «Да это просто подлец, куда мне с ним возиться. Отдайте лучше Жуковскому: он охотник на всякую дрянь». Сергей Аксаков, путешествовавший вместе с Гоголем из Москвы в Петербург в 1839, рассказывал забавный эпизод: «Не помню, где-то предлагали нам купить пряников. Гоголь, взявши один из них, начал с самым простодушным видом и серьезным голосом уверять продавца, что это не пряники; что он ошибся и захватил как-нибудь куски мыла вместо пряников, что и по белому их цвету это видно, да и пахнут они мылом, что пусть он сам отведает, и что мыло стоит гораздо дороже, чем пряники. Продавец снач. очень серьезно и убедительно доказывал, что это точно пряники, а не мыло, и, наконец, рассердился». Екатерина Хитрово в своем дневнике приводит некоторые суждения Гоголя о Пушкине. Так, однажды, когда разговор зашел о пожаре, Гоголь сказал: «Пушкин всегда ездил на пожары и любил смотреть, как кошки ходят по раскаленной крыше. Пушкин говорил, что ничего нет смешнее этого вида».
В другой раз на вопрос княжны Репниной, был ли Пушкин импровизатор или творец, Гоголь ответил: «Пушкин был необыкновенно умен. Если он чего и не знал, то у него чутье было на все. И силы телесные были таковы, что их достало бы у него на девяносто лет жизни». И далее молвил: «Я уверен, что Пушкин бы совсем стал другой. Он хотел оставить Петербург и уехать в деревню; жена и родные уговорили остаться». Поэт и переводчик Николай Берг в воспоминаниях приводит слышанное им от Гоголя поучение на сей счет: «Снач. нужно набросать все как придется, хотя бы плохо, водянисто, но решительно все, и забыть об этой тетради. Потом через месяц, через два, иногда более (это скажется само собою) достать написанное и перечитать: вы увидите, что многое не так, много лишнего, а кое-чего и недостает. Сделайте поправки и заметки на полях – и снова забросьте тетрадь. При новом пересмотре ее – новые заметки на полях, и где не хватит места – взять отдельный клочок и приклеить сбоку. Когда все будет таким образом исписано, возьмите и перепишите тетрадь собственноручно. Тут сами собой явятся новые озарения, урезы, добавки, очищения слога. Между прежних вскочат слова, которые необходимо там должны быть, но которые почему-то никак не являются сразу. И опять положите тетрадку. Путешествуйте, развлекайтесь, не делайте ничего или хоть пишите другое. Придет час – вспомнится заброшенная тетрадь: возьмите, перечитайте, поправьте тем же способом, и когда снова она будет измарана, перепишите ее собственноручно. Вы заметите при этом, что вместе с крепчанием слога, с отделкой, очисткой фраз – как бы крепчает и ваша рука; буквы становятся тверже и решительнее. Так надо делать, по-моему, восемь раз. Для иного, может быть, нужно меньше, а для иного и еще больше. Я делаю восемь раз. Только после восьмой переписки, непременно собственною рукою, труд является вполне художнически законченным, достигает перла создания». Тот же Берг вспоминал, как однажды на вечере у Степана Шевырева кто-то из гостей спросил Гоголя, отчего это он смолк: «Ни строки вот уже несколько месяцев сряду!» Николай Васильевич грустно улыбнулся: «Да! Как странно устроен человек: дай ему все, чего он хочет, для полного удобства жизни и занятий, тут-то он и не станет ничего делать; тут-то и не пойдет работа! Со мною был такой случай: ехал я раз между городками Джансано и Альбано, в июле месяце. Среди дороги, на бугре, стоит жалкий трактир, с бильярдом в главной комнате, где вечно гремят шары и слышится разговор на разных языках. Все проезжающие мимо непременно тут останавливаются, особенно в жар. Остановился и я. В то время я писал первый том «Мертвых душ», и эта тетрадь со мною не расставалась. Не знаю почему, именно в ту минуту, когда я вошел в трактир, захотелось мне писать. Я велел дать столик, уселся в угол, достал портфель и под гром катаемых шаров, при невероятном шуме, беготне прислуги, в дыму, в душной атмосфере, забылся удивительным сном и написал целую главу, не сходя с места. Я считаю эти строки одними из самых вдохновенных. Я редко писал с таким одушевлением». Григорий Галаган, украинский помещик, живший в нач. 1840-х в Риме, рассказывал: «Один раз собирались в русскую ц. все русские на всенощную. Я видел, что и Гоголь вошел, но потом потерял его из виду и думал, что он удалился. Немного прежде конца службы я вышел в переднюю, потому что в церкви было слишком душно, и там в полумраке заметил Гоголя, стоящего в углу за стулом на коленях и с поникшей головой. При известных молитвах он бил поклоны». Княжна Варвара Репнина-Волконская вспоминала, имея в виду пребывание Гоголя в Одессе зимой 1850/51: «У матери моей была домовая ц.. Гоголь приходил к обедне, становился в угол за печкой и молился «как мужичок», по выражению одного молодого слуги, то есть клал поклоны и стоял благоговейно». Варвара Репнина-Волконская в воспоминаниях так описывает приезд Гоголя в их имение Яготино по возвращении из Иерусалима в 1848: «Лицо его носило отпечаток перемены, которая воспоследовала в душе его. Прежде ему были ясны люди; но он был закрыт для них, и одна ирония показывалась наружу. Она колола их острым его носом, жгла его выразительными глазами; его боялись. Теперь он сделался ясным для других; он добр, он мягок, он братски сочувствует людям, он так доступен, он снисходителен, он дышит христианством». Потом в Одессе княжна показала Гоголю эту запись, и он сказал: «Вы меня поняли, но слишком высоко поставили в своем мнении». В один из приездов в Оптину Пустынь Гоголь прочитал рукописную книгу преподобного Исаака Сирина, ставшую для него откровением. В монастырской библиотеке хранился экземпляр первого издания «Мертвых душ» с пометами Гоголя, сделанными по прочтении творений преподобного. На полях одиннадцатой главы, против того места, где речь идет о «прирожденных страстях», Гоголь набросал карандашом: «Это я писал в «прелести», это вздор – прирожденные страсти – зло, и все усилия разумной воли человека должны быть устремлены для искоренения их. Только дымное надмение человеческой гордости могло внушить мне мысль о высоком значении прирожденных страстей – теперь, когда стал я умнее, глубоко сожалею о «гнилых словах», здесь написанных. Мне чуялось, когда я печатал эту главу, что я путаюсь, вопрос о значении прирожденных страстей много и долго занимал меня и тормозил продолжение «Мертвых душ». Жалею, что поздно узнал книгу Исаака Сирина, великого душеведца и прозорливого инока. Здравую психологию и не кривое, а прямое понимание души встречаем у подвижников-отшельников. То, что говорят о душе запутавшиеся в хитросплетенной немецкой диалектике молодые люди, – не более как призрачный обман. Человеку, сидящему по уши в житейской тине, не дано понимания природы души».
Историк Всеволод Чаговец, знавший быт семьи Гоголей, рассказывал, что во время постов, когда в деревне в изобилии готовились самые разнообразные постные блюда, Николай Васильевич иногда даже бывал недоволен. «Какой же это пост, когда все объедаются еще хуже, чем в обыкновенные дни?» – говорил он, отодвигая подальше тарелку с каким-нибудь затейливым винегретом.
В одной из бесед с Александрой Смирновой Гоголь уверял, что хуже всего путешествовать по Португалии, и советовал туда не ездить. «Вы как это знаете, Николай Васильевич?» – «Да я там был: пробрался из Испании». Александра стала спорить – мол, Гоголь в Испании не бывал, ведь там сплошные смуты, драки на каждом перекрестке, об этом твердят все очевидцы, а Гоголь никогда ничего подобного не говорил. Гоголь невозмутимо возразил: «Зачем же все рассказывать и занимать публику? Вы привыкли, чтобы вам с первого раза человек все выкладывал, что знает и не знает, даже и то, что у него на душе». Однако Смирнова оставалась при своем мнении. Меж ними даже сложилась шутка: «Это когда я был в Испании». К слову, в Испании Гоголь точно был, но проездом.
В 1847 в Висбадене, увидев стоящий на возвышенности православный храм, Гоголь сказал священнику Иоанну Базарову: «Как будто самый Промысл указывает на то, что Православная Ц. должна стоять выше всех других. И подождите (прибавил он) недолго, и она загорится звездою первой величины на горизонте христианства».
Быть внутренне устроенным. Этот эпизод записала в своем дневнике Екатерина Хитрово. Однажды Гоголь читал вслух проповедь святителя Филарета, митрополита Московского, на евангельский стих «Ищите Царствия Божия…» (Мф. 6, 33). Речь в проповеди шла о «краже», то есть несоблюдении воскресных дней. Гоголь заметил: «Как это часто со мной случалось! А проку-то и не выходило. Когда внутренне устроен человек, то у него все ладится. А чтобы внутренне устроенным быть, надобно искать Царствия Божия, и все прочее приложится вам».
Екатерина Хитрово приводит слова Гоголя: «Как странно иногда слышать: «К стыду моему, должна признаться, что я не знаю Славянского языка!» Зачем признаваться? Лучше ему выучиться: стоит две недели употребить».
Гоголь сказал: «Нельзя осудить человека в чем бы то ни было, сейчас сам то же сделаешь».
Григорий Данилевский, знавший Гоголя и совершивший в мае 1852 поездку на родину писателя, приводит в воспоминаниях факт: местные крестьяне не хотели верить в смерть Гоголя, и среди них родилась легенда, что в гробе похоронен кто-то другой, а барин будто бы уехал в Иерусалим и там молится за них.
Комментариев нет:
Отправить комментарий