Василий Долгоруков-Крымский (1722–1782). Война с Османской империей 1768–74 оказалась для нас победной. Имена П. Румянцева, А. Орлова, А. Суворова и др. военачальников турки произносили с трепетом. Выражаясь словами поэта-декабриста К.Ф. Рылеева, это были «ужасные для врагов герои». Кн. Василий Долгоруков в июле 1771 взял Кафу (Феодосию), что явилось первым шагом на пути «покоренья Крыма».
Василий родился в Москве. В возрасте 13 лет его записывают в драгуны, затем производят в капралы и вахмистры. Уже в столь юном возрасте он блестяще проявил себя на полях сражений Русско-турецкой войны 1735–39: при штурме Перекопской крепости (1737) первым взошел на вражеские укрепления, за что удостоился офицерского чина. Отличился Долгоруков и в Русско-шведской войне (1741–43). В 1756 Россия вступили в Семилетнюю войну против Пруссии. Василий к тому времени уже майор. В битвах за Цорндорф (1758) и крепость Кольберг (1761) он получил тяжелые ранения. В царствование Екатерины II князь стал генерал-аншефом и кавалером ордена Андрея Первозванного (1767). Зенита славы В. Долгоруков достиг во время Русско-турецкой войны 1768–74. В июле 1771 руководимое им войско овладело Перекопской укрепленной линией. Екатерина II писала князю из Петербурга: «Первым долгом я почла принесть Всевышнему за столь многие Его щедроты со всем народом коленопреклонное благодарение в здешнем Петропавловском соборе, что исполнено сего утра с пушечной пальбой, и за обеденным кушаньем пили мы здоровье ваше и всех храбрых, при вас находящихся воинов, виновников сегодняшней общей радости, с пушечной пальбой же. Благодарствую вам и за то, что вы не оставили мне дать знать, что вы уже подняли Российский флаг на Черном море, где давно не казался, а ныне веет на тех судах, кои противу нас неприятель употребить хотел и [которые] трудами вашими из рук его исторгнуты». Несмотря на превосходство противника в силах, В. Долгоруков при поддержке Азовской флотилии адмирала Д. Сенявина одерживал победу за победой: взял Кафу, Керчь, Арабат, Еникале, Балаклаву, Козлов (Евпаторию), Тамань. Крымский хан Селим бежал в Стамбул, его место занял Сахиб II Еирей. С ним 1.11.1772 Василий и генерал-поручик Е. Щербинин подписали Карасубазарский трактат, согласно которому России отходили черноморские порты Керчь, Кинбурн и Еникале. Положения трактата Порта признала позже при составлении Кючук-Кайнарджийского мирного договора (1774). В июле 1773 Долгоруков совершил по Крымскому полуострову путешествие, о чем им была составлена «поденная записка». Его тепло принял в Бахчисарае хан. За свои заслуги В. Долгоруков удостоился ряда высоких наград, почетного титула «Крымский», но не получил звания фельдмаршала, на что рассчитывал, и, как поговаривали, обиженный, удалился в принадлежавшую ему подм. дер. Знаменское-Губайлово, где занялся возведением усадебного комплекса и перестройкой домовой Знаменской ц. Церковь вновь освятили. Знаменский храм был устроен больше в виде креста, чем корабля: притвор был гораздо уже средней части храма, представляющей из себя высокую в 3 яруса башню, внизу четырехугольную, суживающуюся уступами и кончающуюся небольшою граненой луковичной главой с узенькой шейкой. Один из храмовых образов – икона Пресвятой Богородицы – являлся подарком дяде В. Долгорукова, состоявшему при имп. Елизавете после падения Миниха Президентом военной коллегии. Из Кафы В. Долгоруков привез 2 каменных барельефа. В 1826, после смерти полководца, камни установил в Знаменской ц. внук Василия Николай. На одном барельефе, датированном 1330, неизвестный мастер изобразил великомученика Георгия Победоносца, пронзающего копьем дракона. Надпись на другом (Мария Магдалина в окружении 2 ангелов) гласила, что он создан во времена славного Готфрида, Генуэзского консула в Кафе, в лето 1352. Во 2-й пол. 19 в. барельефы перенесли в контору владельца Знаменской мануфактуры А. Полякова. Ныне их местонахождение неизвестно. На терр. усадьбы имелись 2 пруда – «Черное море» и «Генеральский», расположенные вокруг центр. части арх. ансамбля. В прудах водилась рыба, водоплавающая птица. Парк украшали скульптуры и гроты. Сетка аллей, дорожек, тропинок, строго продуманная, была вписана в рельеф. В 1780 Василия назначили главнокомандующим Москвы, и деревенское уединение ему пришлось сменить на суету М. Поселился князь на Б. Дмитровке в особняке (с 1784 – Дворянское собрание, в сов. время – Дом союзов). Историк С. Н. Шубинский передал рассказы о его моск. жизни: «Почти семидесятилетним стариком (хотя на тот момент князю не исполнилось и шестидесяти) Долгоруков принял начальство над Москвой по настоянию императрицы, имевшей много случаев убедиться в высоких качествах его души. С детства находясь на военной службе, он не был вовсе знаком с гражданскими делами и поэтому, вступая в новую для него должность, обратился к правителю своей канцелярии В. Попову со следующими словами: «Слушай, Попов, я человек военный, в чернилах не окупай; если принял настоящую должность, то единственно из повиновения всемилостивейшей государыне. Итак, смотри, чтобы никто на меня не жаловался – я тотчас тебя выдам. Императрица меня знает. Старайся, чтобы и тебя узнала с хорошей стороны». Поселившись в своем огромном доме, принадлежащем ныне моск. Дворянскому собранию, и обладая большим состоянием, князь Василий Михайлович зажил истинным вельможей. Его двери были открыты для всех, и каждый даже самый простой человек мог приходить к нему во всякое время с жалобой или просьбой в уверен¬ности быть выслушанным. Страдая частыми припадками подагры, князь обыкновенно принимал просителей лежа на диване, в шлафроке и черной вязаной шапочке на голове. Все особы, до чина бригадира включительно, имели право приезжать к нему обедать каждый день; лицам же ниже этого ранга рассылались особые приглашения. За стол его садилось всегда не менее пятидесяти персон. Ласковый и внимательный к людям низшим, Долгоруков держал себя довольно гордо относительно лиц титулованных и не стесняясь говорил им в глаза правду, иногда весьма резкую. Однажды им был приглашен к обеду приехавший из Петербурга генерал-майор Каульбарс. Ровно в 3 часа – установленный час обеда – князь вошел в столовую, где его уже ожидали несколько десятков лиц; среди них Каульбарса не было. Князь подождал десять минут и затем пригласил присутствовавших садиться. Когда подали суп, явился опоздавший Каульбарс. Началось движение стульев, чтобы дать ему место. – Не беспокойтесь, – громко и с неудовольствием сказал Долгоруков, – немец всегда найдет себе место. В другой раз какой-то генерал, пользовавшийся весьма дурной репутацией, проезжая через Москву, счел долгом представиться главнокомандующему. Князь встретил его очень холодно и, сухо ответив на низкий поклон, приветливо обратился к другим присутствующим. – Я вижу, что ваше сиятельство предубеждены против меня, – перебил его генерал. – Может быть, вы разделяете обо мне мнение моих недоброжелателей? Долгоруков сделал вид, что не расслышал вопроса, но генерал повторил его. Как ни отнекивался князь, генерал продолжал настаивать, чтобы он высказал о нем свое мнение. Тогда Долгоруков, выведенный из терпения такой назойливостью, потребовал, чтобы он дал обещание не обижаться, если с языка сорвется что-нибудь неприятное. Генерал дал обещание. – Ну, так вот тебе правда, – сказал князь, – ты из каналий каналья. Сам этого хотел. Слышали, честные люди? – и с этими словами повернулся к нему спиной. Сконфуженный и растерявшийся, генерал, разумеется, поспешил уехать. Среди своих подчиненных Долгоруков особенно преследовал взяточничество, пьянство и распутство. Императрица поручила ему уплатить князю Д. Кантемиру 20 000 р. из магистратских сумм. Долгоруков приказал магистратскому судье, статскому советнику Т. Черкасову, отвезти деньги по назначению. Исполнив поручение, Черкасов явился к князю, представил расписку Кантемира в получении денег и с радостным видом прибавил, что Кантемир подарил ему 100 р. – Попов, – сказал князь, обращаясь к своему правителю канцелярии, – никогда не зови обедать этого господина. Один из канцелярских чиновников, Ведерников, овдовев, начал вести распутную жизнь, пьянствовать и пропадать по целым неделям неизвестно где. Докладывая об этом князю, Попов просил разрешения уволить Ведерникова от службы. – А дети у него есть? – спросил Долгоруков. – Есть, двое малолетних, – отвечал Попов. – Ну вот, видишь: прогнать его со службы не¬долго, а что же будет с детьми? Лучше приведи его ко мне; я попробую его усовестить. Ведерникова с трудом отыскали в каком-то трактире и представили его князю – оборванного, нечесаного, с оплывшим лицом. – Посмотри на себя в зеркало, – сказал ему Долгоруков, – ты опустился до такой степени, что на тебе нет человеческого подобия. Бросил детей, позабыл Бога, небрежешь царской службой. За это надо бы забрить тебе лоб и сослать в оренбургский гарнизон. Да хочется мне верить, что ты одумаешься и исправишься. Вот что, Попов! Напиши ему трехмесячный отпуск и отправь его в Угрешский мон-рь к игумену под самую строгую епитимью. Пусть кается и замаливает свои грехи; а детей его пришли ко мне; пускай пока живут у меня. Надо будет похлопотать пристроить их куда-нибудь. Когда же он вернется из мон-ря, посади его опять в канцелярию и каждую неделю докладывай мне о его поведении. Ведерников упал на колени, просил прощения, благодарил за снисходительность и клялся исправиться. – Проси прощения не у меня, а у Бога, – сказал князь, – а благодарить приходи, когда исправишься. О том, как Долгоруков судил и вершил дела в Москве, сохранился следующий рассказ. Однажды является к нему мещанка и, упав в ноги, со слезами просит возвратить ей дорогие вещи, присвоенные немцем, у которого она заложила их за ничтожные деньги. – Встань, – сказал ей Долгоруков, – и говори толком, без визга, заплатила ты ему долг или нет? – Весь до копеечки принесла ему, ваше сиятельство. Убей меня Бог, если лгу. Только три дня просрочила, а он, окаянный, от денег отказывается и вещей не отдает. – Вот видишь, просрочила! Сама виновата, а жалуешься! Да точно ли вещи у него? – Точно, батюшка! Иначе я не осмелилась бы тебя беспокоить. Он еще не сбыл их с рук; согла¬шается отдать мне, но только с тем, чтобы я заплатила вдвое против того, что взяла под них. – А как зовут немца и где он живет? – Зовут его Адам Адамович Шпис, а живет недалеко отсюда, в своем доме в Гнездниковском переулке. – Ну, ладно, попробую тебе помочь. Попытка не пытка, спрос не беда! – сказал Долгору-ков. – Попов! Пошлика сейчас квартального за немцем; вели моим именем попросить его немедленно пожаловать ко мне. Когда немца ввели в кабинет, князь ласково обратился к нему: – Здравствуй, Адам Адамович, очень рад по-знакомиться с тобой. – И я очень счастлив, ваше сиятельство, – от¬вечал немец, кланяясь. – Вот и хорошо. Будем же друзьями. Ты знаешь эту мещанку? – Как не знать, ваше сиятельство, знаю. Я дал ей взаймы деньги, скопленные с большим трудом, и, кроме того, призанял у одного знакомого за большие проценты. Долга она мне в срок не заплатила, и я, чтобы остаться честным человеком и расплатиться со своим знакомым, вынужден был с большим для себя убытком продать оставленные ею мне в обеспечение малоценные вещи. – Если ты, Адам Адамович, действительно такой человек, каким себя описываешь, то докажи это и удружи мне: она отдаст тебе долг, а ты возврати ей ее малоценные вещи. – С великой радостью исполнил бы желание вашего сиятельства, – отвечал немец, – но я продал вещи на рынке неизвестному человеку; их у меня нет. – Слышь ты, какая беда, – сказал Долгоруков, обращаясь к мещанке. – Не верь, батюшка! – завопила та. – Лжет он, разорить хочет меня, несчастную. Вещи спрятаны у него дома; я сама их видела сегодня. – Тогда вот что, Адам Адамович, присядь-ка к моему столу. – Помилуйте, ваше сиятельство, много чести для меня. Не извольте беспокоиться, я могу и постоять перед вашей великой особой. – Ну, полно болтать пустяки, Адам Адамович, – сказал Долгоруков, улыбаясь, – ты ведь у меня не гость, и растабарывать с тобой мне не время. Садись сейчас; вот тебе бумага и перо. Пиши к своей жене по-русски, чтобы я мог прочесть: «Принеси мне с подателем хранящиеся у нас вещи мещанки N.N». Перо задрожало у немца в руке, он то бледнел, то краснел, не знал, на что решиться, и попробовал еще раз уверять, что вещей у него нет. – Пиши! – грозно крикнул Долгоруков. – Я тебе приказываю, иначе худо будет; я тебя сию минуту упрячу в острог! Записка написана, отправлена, вещи привезены, и Долгоруков, отдавая немцу деньги, сказал: По закону ты прав и мог не возвращать вещей; но как человек ты поступил самым бессовестным образом. Несмотря на просьбы этой несчастной женщины и мои убеждения, ты хотел разорить ее и обмануть меня, начальника города. Ты гнусный ростовщик и лжец! На первый раз я прощаю тебя. Ступай домой и больше не смей заниматься ростовщичеством. Попов, запиши его имя в особую книгу, чтобы он был у нас на виду». Главнокомандующий «жил по-русски, хоро-ший был хлебосол, щедрый человек, благоприступен. Москва о нем долго плакала, тужит и доныне при всяком сравнении с заступающими его место, – вспоминал родственник Василия Михайловича поэт И.М. Долгоруков. – Сколько я тут в доме (долгоруковском) вкусил удовольствий, свойственных моему возрасту! Два раза только я подпал княжьему негодованию и, по совести, весьма справедливо. Князь был добр, но вместе с тем строг к своим подчиненным, особенно он мне не спускал ни одной шалости, и в доме его я сделал первый шаг в свет. В табельные дни, несмотря на погоду, я обязан был наряду с прочими скакать верхом у колес его кареты, и он часто меня посылал с приветствиями ко знатнейшим людям в городе, дабы таким образом ознакомить меня со стариками и дать мне со временем выгодные протекции; словом, я под рукою сего доброго старца был охраняем от всякого мирского навета и, происходя чинами, мог приготовить себя на службу. По смерти князя Екатерина (императрица), желая и за гробом оказать уважение к его заслугам, повелела наградить весь его штат чинами, почему и мне следовало повыситься в капитаны. Таковы были мои отношения к сему вельможе. Они продолжались и ко всему его дому. Я до самой ее старости посещал вдову его (Анастасию Васильевну, 1723–1805), был всегда ласково принят в его семействе, особенно же милостив ко мне в молодости моей был сын его старший, князь Михайла Васильевич, человек, уподоблявшийся отцу своему в доброте сердца и любви к роду; и никогда не забуду благоволения, коим обязан был князю Василью Михайловичу». На склоне лет здоровье Василия пошатнулось, но, превозмогая себя, он продолжал заниматься делами. «Императрица Екатерина, получив известие о кончине Долгорукова, сказала: “Потеря невознаградимая!” – заперлась в своем кабинете и не выходила из него весь вечер». На смерть В. Долгорукова-Крымского поэт Ю. Нелединский-Мелецкий откликнулся одой: Вещает Царь-пророк, в уставах чтяй предвечных: честна пред Господом смерть праведных Его. Так!– смерть начало есть торжеств им бесконечных; но мир сокровища лишен в них своего. Создав вселенную, премудрый всех Содетель – украсити ее послал нам добродетель: кто верен быть возмог непреттовенно ей, не царства одного – тот честь природы всей! Чрез целый век, ни в ком не чтя себе злодея, и правосудия храня устав всегда; кто мог – и никому не причинил – вреда, тот в недро вечности преходит не робея. Таков, таков был сей, кого мы зрим здесь прах! Незлобив, милостив, о пользе всех радея, утеху находил он в добрых лишь делах. Коль плачущий когда в пути его встречался, уже с слезами тот к своим не возвращался. Им сирый был призрен; томящийся в бедах Блаженство познавал, спасен его рукою... Зрю гроб его стеснен рыдающих толпою, и горькая слеза во всех блестит очах. Дражайша тень! Мой глас тебя да услаждает, признательности долг мне стих в уста влагает. Горю последовать примеру твоему: А благодарным быть – не есть ли шаг к тому! Похоронили князя в усыпальнице ц. Всех святых в имении Волынщина Рузского уезда (это имение досталось ему в качестве приданого Анастасии). Могила не сохр. Ныне в Рузском краеведческом музее находится ряд экспонатов, посвященных усадьбе и ее хозяину: пианино, ломберный столик, бюст В. Долгорукова-Крымского.
Василий родился в Москве. В возрасте 13 лет его записывают в драгуны, затем производят в капралы и вахмистры. Уже в столь юном возрасте он блестяще проявил себя на полях сражений Русско-турецкой войны 1735–39: при штурме Перекопской крепости (1737) первым взошел на вражеские укрепления, за что удостоился офицерского чина. Отличился Долгоруков и в Русско-шведской войне (1741–43). В 1756 Россия вступили в Семилетнюю войну против Пруссии. Василий к тому времени уже майор. В битвах за Цорндорф (1758) и крепость Кольберг (1761) он получил тяжелые ранения. В царствование Екатерины II князь стал генерал-аншефом и кавалером ордена Андрея Первозванного (1767). Зенита славы В. Долгоруков достиг во время Русско-турецкой войны 1768–74. В июле 1771 руководимое им войско овладело Перекопской укрепленной линией. Екатерина II писала князю из Петербурга: «Первым долгом я почла принесть Всевышнему за столь многие Его щедроты со всем народом коленопреклонное благодарение в здешнем Петропавловском соборе, что исполнено сего утра с пушечной пальбой, и за обеденным кушаньем пили мы здоровье ваше и всех храбрых, при вас находящихся воинов, виновников сегодняшней общей радости, с пушечной пальбой же. Благодарствую вам и за то, что вы не оставили мне дать знать, что вы уже подняли Российский флаг на Черном море, где давно не казался, а ныне веет на тех судах, кои противу нас неприятель употребить хотел и [которые] трудами вашими из рук его исторгнуты». Несмотря на превосходство противника в силах, В. Долгоруков при поддержке Азовской флотилии адмирала Д. Сенявина одерживал победу за победой: взял Кафу, Керчь, Арабат, Еникале, Балаклаву, Козлов (Евпаторию), Тамань. Крымский хан Селим бежал в Стамбул, его место занял Сахиб II Еирей. С ним 1.11.1772 Василий и генерал-поручик Е. Щербинин подписали Карасубазарский трактат, согласно которому России отходили черноморские порты Керчь, Кинбурн и Еникале. Положения трактата Порта признала позже при составлении Кючук-Кайнарджийского мирного договора (1774). В июле 1773 Долгоруков совершил по Крымскому полуострову путешествие, о чем им была составлена «поденная записка». Его тепло принял в Бахчисарае хан. За свои заслуги В. Долгоруков удостоился ряда высоких наград, почетного титула «Крымский», но не получил звания фельдмаршала, на что рассчитывал, и, как поговаривали, обиженный, удалился в принадлежавшую ему подм. дер. Знаменское-Губайлово, где занялся возведением усадебного комплекса и перестройкой домовой Знаменской ц. Церковь вновь освятили. Знаменский храм был устроен больше в виде креста, чем корабля: притвор был гораздо уже средней части храма, представляющей из себя высокую в 3 яруса башню, внизу четырехугольную, суживающуюся уступами и кончающуюся небольшою граненой луковичной главой с узенькой шейкой. Один из храмовых образов – икона Пресвятой Богородицы – являлся подарком дяде В. Долгорукова, состоявшему при имп. Елизавете после падения Миниха Президентом военной коллегии. Из Кафы В. Долгоруков привез 2 каменных барельефа. В 1826, после смерти полководца, камни установил в Знаменской ц. внук Василия Николай. На одном барельефе, датированном 1330, неизвестный мастер изобразил великомученика Георгия Победоносца, пронзающего копьем дракона. Надпись на другом (Мария Магдалина в окружении 2 ангелов) гласила, что он создан во времена славного Готфрида, Генуэзского консула в Кафе, в лето 1352. Во 2-й пол. 19 в. барельефы перенесли в контору владельца Знаменской мануфактуры А. Полякова. Ныне их местонахождение неизвестно. На терр. усадьбы имелись 2 пруда – «Черное море» и «Генеральский», расположенные вокруг центр. части арх. ансамбля. В прудах водилась рыба, водоплавающая птица. Парк украшали скульптуры и гроты. Сетка аллей, дорожек, тропинок, строго продуманная, была вписана в рельеф. В 1780 Василия назначили главнокомандующим Москвы, и деревенское уединение ему пришлось сменить на суету М. Поселился князь на Б. Дмитровке в особняке (с 1784 – Дворянское собрание, в сов. время – Дом союзов). Историк С. Н. Шубинский передал рассказы о его моск. жизни: «Почти семидесятилетним стариком (хотя на тот момент князю не исполнилось и шестидесяти) Долгоруков принял начальство над Москвой по настоянию императрицы, имевшей много случаев убедиться в высоких качествах его души. С детства находясь на военной службе, он не был вовсе знаком с гражданскими делами и поэтому, вступая в новую для него должность, обратился к правителю своей канцелярии В. Попову со следующими словами: «Слушай, Попов, я человек военный, в чернилах не окупай; если принял настоящую должность, то единственно из повиновения всемилостивейшей государыне. Итак, смотри, чтобы никто на меня не жаловался – я тотчас тебя выдам. Императрица меня знает. Старайся, чтобы и тебя узнала с хорошей стороны». Поселившись в своем огромном доме, принадлежащем ныне моск. Дворянскому собранию, и обладая большим состоянием, князь Василий Михайлович зажил истинным вельможей. Его двери были открыты для всех, и каждый даже самый простой человек мог приходить к нему во всякое время с жалобой или просьбой в уверен¬ности быть выслушанным. Страдая частыми припадками подагры, князь обыкновенно принимал просителей лежа на диване, в шлафроке и черной вязаной шапочке на голове. Все особы, до чина бригадира включительно, имели право приезжать к нему обедать каждый день; лицам же ниже этого ранга рассылались особые приглашения. За стол его садилось всегда не менее пятидесяти персон. Ласковый и внимательный к людям низшим, Долгоруков держал себя довольно гордо относительно лиц титулованных и не стесняясь говорил им в глаза правду, иногда весьма резкую. Однажды им был приглашен к обеду приехавший из Петербурга генерал-майор Каульбарс. Ровно в 3 часа – установленный час обеда – князь вошел в столовую, где его уже ожидали несколько десятков лиц; среди них Каульбарса не было. Князь подождал десять минут и затем пригласил присутствовавших садиться. Когда подали суп, явился опоздавший Каульбарс. Началось движение стульев, чтобы дать ему место. – Не беспокойтесь, – громко и с неудовольствием сказал Долгоруков, – немец всегда найдет себе место. В другой раз какой-то генерал, пользовавшийся весьма дурной репутацией, проезжая через Москву, счел долгом представиться главнокомандующему. Князь встретил его очень холодно и, сухо ответив на низкий поклон, приветливо обратился к другим присутствующим. – Я вижу, что ваше сиятельство предубеждены против меня, – перебил его генерал. – Может быть, вы разделяете обо мне мнение моих недоброжелателей? Долгоруков сделал вид, что не расслышал вопроса, но генерал повторил его. Как ни отнекивался князь, генерал продолжал настаивать, чтобы он высказал о нем свое мнение. Тогда Долгоруков, выведенный из терпения такой назойливостью, потребовал, чтобы он дал обещание не обижаться, если с языка сорвется что-нибудь неприятное. Генерал дал обещание. – Ну, так вот тебе правда, – сказал князь, – ты из каналий каналья. Сам этого хотел. Слышали, честные люди? – и с этими словами повернулся к нему спиной. Сконфуженный и растерявшийся, генерал, разумеется, поспешил уехать. Среди своих подчиненных Долгоруков особенно преследовал взяточничество, пьянство и распутство. Императрица поручила ему уплатить князю Д. Кантемиру 20 000 р. из магистратских сумм. Долгоруков приказал магистратскому судье, статскому советнику Т. Черкасову, отвезти деньги по назначению. Исполнив поручение, Черкасов явился к князю, представил расписку Кантемира в получении денег и с радостным видом прибавил, что Кантемир подарил ему 100 р. – Попов, – сказал князь, обращаясь к своему правителю канцелярии, – никогда не зови обедать этого господина. Один из канцелярских чиновников, Ведерников, овдовев, начал вести распутную жизнь, пьянствовать и пропадать по целым неделям неизвестно где. Докладывая об этом князю, Попов просил разрешения уволить Ведерникова от службы. – А дети у него есть? – спросил Долгоруков. – Есть, двое малолетних, – отвечал Попов. – Ну вот, видишь: прогнать его со службы не¬долго, а что же будет с детьми? Лучше приведи его ко мне; я попробую его усовестить. Ведерникова с трудом отыскали в каком-то трактире и представили его князю – оборванного, нечесаного, с оплывшим лицом. – Посмотри на себя в зеркало, – сказал ему Долгоруков, – ты опустился до такой степени, что на тебе нет человеческого подобия. Бросил детей, позабыл Бога, небрежешь царской службой. За это надо бы забрить тебе лоб и сослать в оренбургский гарнизон. Да хочется мне верить, что ты одумаешься и исправишься. Вот что, Попов! Напиши ему трехмесячный отпуск и отправь его в Угрешский мон-рь к игумену под самую строгую епитимью. Пусть кается и замаливает свои грехи; а детей его пришли ко мне; пускай пока живут у меня. Надо будет похлопотать пристроить их куда-нибудь. Когда же он вернется из мон-ря, посади его опять в канцелярию и каждую неделю докладывай мне о его поведении. Ведерников упал на колени, просил прощения, благодарил за снисходительность и клялся исправиться. – Проси прощения не у меня, а у Бога, – сказал князь, – а благодарить приходи, когда исправишься. О том, как Долгоруков судил и вершил дела в Москве, сохранился следующий рассказ. Однажды является к нему мещанка и, упав в ноги, со слезами просит возвратить ей дорогие вещи, присвоенные немцем, у которого она заложила их за ничтожные деньги. – Встань, – сказал ей Долгоруков, – и говори толком, без визга, заплатила ты ему долг или нет? – Весь до копеечки принесла ему, ваше сиятельство. Убей меня Бог, если лгу. Только три дня просрочила, а он, окаянный, от денег отказывается и вещей не отдает. – Вот видишь, просрочила! Сама виновата, а жалуешься! Да точно ли вещи у него? – Точно, батюшка! Иначе я не осмелилась бы тебя беспокоить. Он еще не сбыл их с рук; согла¬шается отдать мне, но только с тем, чтобы я заплатила вдвое против того, что взяла под них. – А как зовут немца и где он живет? – Зовут его Адам Адамович Шпис, а живет недалеко отсюда, в своем доме в Гнездниковском переулке. – Ну, ладно, попробую тебе помочь. Попытка не пытка, спрос не беда! – сказал Долгору-ков. – Попов! Пошлика сейчас квартального за немцем; вели моим именем попросить его немедленно пожаловать ко мне. Когда немца ввели в кабинет, князь ласково обратился к нему: – Здравствуй, Адам Адамович, очень рад по-знакомиться с тобой. – И я очень счастлив, ваше сиятельство, – от¬вечал немец, кланяясь. – Вот и хорошо. Будем же друзьями. Ты знаешь эту мещанку? – Как не знать, ваше сиятельство, знаю. Я дал ей взаймы деньги, скопленные с большим трудом, и, кроме того, призанял у одного знакомого за большие проценты. Долга она мне в срок не заплатила, и я, чтобы остаться честным человеком и расплатиться со своим знакомым, вынужден был с большим для себя убытком продать оставленные ею мне в обеспечение малоценные вещи. – Если ты, Адам Адамович, действительно такой человек, каким себя описываешь, то докажи это и удружи мне: она отдаст тебе долг, а ты возврати ей ее малоценные вещи. – С великой радостью исполнил бы желание вашего сиятельства, – отвечал немец, – но я продал вещи на рынке неизвестному человеку; их у меня нет. – Слышь ты, какая беда, – сказал Долгоруков, обращаясь к мещанке. – Не верь, батюшка! – завопила та. – Лжет он, разорить хочет меня, несчастную. Вещи спрятаны у него дома; я сама их видела сегодня. – Тогда вот что, Адам Адамович, присядь-ка к моему столу. – Помилуйте, ваше сиятельство, много чести для меня. Не извольте беспокоиться, я могу и постоять перед вашей великой особой. – Ну, полно болтать пустяки, Адам Адамович, – сказал Долгоруков, улыбаясь, – ты ведь у меня не гость, и растабарывать с тобой мне не время. Садись сейчас; вот тебе бумага и перо. Пиши к своей жене по-русски, чтобы я мог прочесть: «Принеси мне с подателем хранящиеся у нас вещи мещанки N.N». Перо задрожало у немца в руке, он то бледнел, то краснел, не знал, на что решиться, и попробовал еще раз уверять, что вещей у него нет. – Пиши! – грозно крикнул Долгоруков. – Я тебе приказываю, иначе худо будет; я тебя сию минуту упрячу в острог! Записка написана, отправлена, вещи привезены, и Долгоруков, отдавая немцу деньги, сказал: По закону ты прав и мог не возвращать вещей; но как человек ты поступил самым бессовестным образом. Несмотря на просьбы этой несчастной женщины и мои убеждения, ты хотел разорить ее и обмануть меня, начальника города. Ты гнусный ростовщик и лжец! На первый раз я прощаю тебя. Ступай домой и больше не смей заниматься ростовщичеством. Попов, запиши его имя в особую книгу, чтобы он был у нас на виду». Главнокомандующий «жил по-русски, хоро-ший был хлебосол, щедрый человек, благоприступен. Москва о нем долго плакала, тужит и доныне при всяком сравнении с заступающими его место, – вспоминал родственник Василия Михайловича поэт И.М. Долгоруков. – Сколько я тут в доме (долгоруковском) вкусил удовольствий, свойственных моему возрасту! Два раза только я подпал княжьему негодованию и, по совести, весьма справедливо. Князь был добр, но вместе с тем строг к своим подчиненным, особенно он мне не спускал ни одной шалости, и в доме его я сделал первый шаг в свет. В табельные дни, несмотря на погоду, я обязан был наряду с прочими скакать верхом у колес его кареты, и он часто меня посылал с приветствиями ко знатнейшим людям в городе, дабы таким образом ознакомить меня со стариками и дать мне со временем выгодные протекции; словом, я под рукою сего доброго старца был охраняем от всякого мирского навета и, происходя чинами, мог приготовить себя на службу. По смерти князя Екатерина (императрица), желая и за гробом оказать уважение к его заслугам, повелела наградить весь его штат чинами, почему и мне следовало повыситься в капитаны. Таковы были мои отношения к сему вельможе. Они продолжались и ко всему его дому. Я до самой ее старости посещал вдову его (Анастасию Васильевну, 1723–1805), был всегда ласково принят в его семействе, особенно же милостив ко мне в молодости моей был сын его старший, князь Михайла Васильевич, человек, уподоблявшийся отцу своему в доброте сердца и любви к роду; и никогда не забуду благоволения, коим обязан был князю Василью Михайловичу». На склоне лет здоровье Василия пошатнулось, но, превозмогая себя, он продолжал заниматься делами. «Императрица Екатерина, получив известие о кончине Долгорукова, сказала: “Потеря невознаградимая!” – заперлась в своем кабинете и не выходила из него весь вечер». На смерть В. Долгорукова-Крымского поэт Ю. Нелединский-Мелецкий откликнулся одой: Вещает Царь-пророк, в уставах чтяй предвечных: честна пред Господом смерть праведных Его. Так!– смерть начало есть торжеств им бесконечных; но мир сокровища лишен в них своего. Создав вселенную, премудрый всех Содетель – украсити ее послал нам добродетель: кто верен быть возмог непреттовенно ей, не царства одного – тот честь природы всей! Чрез целый век, ни в ком не чтя себе злодея, и правосудия храня устав всегда; кто мог – и никому не причинил – вреда, тот в недро вечности преходит не робея. Таков, таков был сей, кого мы зрим здесь прах! Незлобив, милостив, о пользе всех радея, утеху находил он в добрых лишь делах. Коль плачущий когда в пути его встречался, уже с слезами тот к своим не возвращался. Им сирый был призрен; томящийся в бедах Блаженство познавал, спасен его рукою... Зрю гроб его стеснен рыдающих толпою, и горькая слеза во всех блестит очах. Дражайша тень! Мой глас тебя да услаждает, признательности долг мне стих в уста влагает. Горю последовать примеру твоему: А благодарным быть – не есть ли шаг к тому! Похоронили князя в усыпальнице ц. Всех святых в имении Волынщина Рузского уезда (это имение досталось ему в качестве приданого Анастасии). Могила не сохр. Ныне в Рузском краеведческом музее находится ряд экспонатов, посвященных усадьбе и ее хозяину: пианино, ломберный столик, бюст В. Долгорукова-Крымского.
Комментариев нет:
Отправить комментарий